Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Бухмайстер, Бухмайстер, — повторил Володя.

— Но мне же сказали, что он пропал в концлагере, погиб…

— Мог бы, конечно, погибнуть, — сказал Володя Пятов, — как погибли тысячи… десятки и даже сотни тысяч других коммунистов, социал-демократов, рабочих.

— А как же он?

— Его отпустили.

— Отпустили? Бухмайстера отпустили из концлагеря?

— Да, отпустили, — тихо подтвердил Володя Пятов и, помолчав, зло прошептал: — Отпустили умирать! Они отбили ему почки и раздавили легкие, у него туберкулез в последней стадии. Гиммлер бездушен, как профессиональный палач, но расчетлив и жаден, как все бюргеры, и он приказал не кормить узников, обреченных на скорую смерть.

— Он обречен? — едва слышно спросил Антон.

— Врачи обещали ему всего шесть месяцев жизни, когда его выпустили из концлагеря, — ответил Володя. — Но с того времени прошло уже полтора года, и Бухмайстер клянется прожить столько, сколько потребуется, чтобы увидеть гибель этого гнусного режима.

Антон, смотревший на спящего старика, вздрогнул: тот открыл глаза и в упор, не мигая, глядел на него. Пятов открыл дверь и вошел в комнату.

— Добрый день, Гейнц! — сказал Пятов, протягивая Бухмайстеру руку. — Я привел к тебе, как обещал, твоего молодого московского друга.

— Карзанов? — спросил Бухмайстер, устремив свой горящий взгляд на Антона. Он взял его руку в свою и слабо пожал. Показав ему на стул рядом с собой, Бухмайстер сказал, что рад видеть его в Берлине. На вопрос Антона, как он себя чувствует, Бухмайстер помолчал немного, потом, не отвечая прямо на вопрос, сказал, точно грозя кому-то: — Я еще поживу! Я еще поживу…

— Ну и слава богу, — проговорил Антон.

— Бог тут ни при чем, — сердито опроверг Бухмайстер. — Не он дал мне веру.

— Веру? Какую веру?

— А что эта банда не продержится долго на нашей земле.

В коридоре раздался звонок, открылась и закрылась входная дверь, прозвучали невнятные голоса, и на пороге комнаты выросла высокая и стройная фигура красивого, еще молодого мужчины. Зачесанные назад светлые, немного вьющиеся волосы, высокий лоб, прямой нос, упрямо выдающийся вперед подбородок неопровержимо доказывали Антону, что перед ним Юрген Риттер-Куртиц, повзрослевший, чем-то изменившийся, но, безусловно, живой и здоровый. Удивленный и обрадованный, Антон рванулся ему навстречу.

— Юрген! Неужели это ты?

— Я, Антон, я…

— Это уж совсем похоже на чудо! Как же так? Мне говорили, что ты… Неужели и тебя отпустили из концлагеря, как Гейнца?

— Меня отпустили? — переспросил Юрген со странной усмешкой и сам же ответил: — Нет, меня не отпускали. Я в концлагере не был.

— Ты в концлагере не был? А мне говорили…

— Нет, в концлагере я не был, — повторил Юрген и снова зло усмехнулся. — Меня спасла от концлагеря мать. Я же тебе рассказывал еще там, в Москве, что она внучка прославленного адмирала, и отец мой капитан, поэтому нашу семью знают военные моряки. И когда меня увезли эсэсовцы, мать отправилась к полицей-президенту Берлина адмиралу Леветцову, и по его приказу меня отпустили.

— Откуда? Из тюрьмы?

Юрген ответил не сразу. Он посмотрел на Бухмайстера, потом на Пятова, точно спрашивал, стоит ли рассказывать Антону свою историю. Бухмайстер решительно наклонил голову с короткими и редкими седыми волосами.

— Это было пострашнее тюрьмы, — проговорил наконец Юрген. — Много страшнее. В тюрьмах казнят по приговору суда. Там, где был я, убивали медленно и мучительно, стараясь продлить страдания и агонию жертвы и садистски этим наслаждаясь.

— Где ты был? И кто эти садисты?

Юрген кивнул головой, показывая куда-то за окно.

— Они… — зло произнес он.

Вероятно, ему тяжело было вновь вспоминать во всех деталях пережитое, но Юрген все же последовательно и точно рассказал Антону свою страшную историю.

Вернувшись из Москвы, Юрген пошел в редакцию журнала «Борец», который когда-то был создан им вместе с его студенческими друзьями — поэтом Лангером и художником Вернером. Журнал был маленький, читателей имел не так уж много, но он ядовито высмеивал нацистов, и штурмовики несколько раз громили редакцию. Друзья, издававшие журнал без Юргена, готовили новый номер; им хотелось, как они говорили, «крикнуть во весь голос именно теперь», когда нацисты заглушили голоса почти всех своих противников. Юрген написал статью, в которой, подражая Гитлеру («Я… я… я…») и от его имени сказал немцам, что их ожидает с приходом фюрера к власти. Едва журнал появился в свет, дом, где находилась редакция и такая же маленькая типография, окружили эсэсовцы. Ворвавшись в помещение, они переломали все столы и стулья — страсть к разрушению была у них манией, — разбили пишущие машинки и печатные машины, рассыпали наборные кассы и сожгли бумагу. Избив издателей, они бросили их со связанными руками на дно грузовой машины и, сидя на их спинах, доставили в особый эсэсовский лагерь под Берлином. На ночь их оставили в мокром подвале, а утром вытащили во двор, обнесенный высокой стеной. Вдоль стены стояли лицом к лицу две шеренги эсэсовцев; каждый держал на правом плече ременную витую плетку со свинцовым наконечником.