Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Мужчины приветствовали ее слова дружным смехом, и Севрюгин тут же сказал, что говорить комплименты таким молодым, красивым, наделенным таким вкусом дамам — одно наслаждение, даже более приятное и возвышенное, чем вкушать эту изысканную — он показал на обильный стол — пищу, приготовленную их заботливыми руками.

Совсем раскрасневшаяся Галя погрозила ему пальцем и засмеялась.

— Ну кто бы мог три года назад сказать, что Сашка-Севрюга, или Сашка-Некогда, окажется таким великолепным комплиментщиком!

— И таким рафинированным дипломатом! — добавил Пятов.

— Ну ладно уж, ладно…

— Нет, серьезно, Саша, — проговорила Галя. — Ты просто неузнаваемо изменился.

— Все течет, все меняется, как сказал известный философ Тихон Зубов.

— Я этого не говорил.

— Тогда сказал кто-то другой.

— Конечно, все меняется, и все меняются, — согласилась Галя. — Но чтобы так сильно…

— Когда страна прикажет быть дипломатом, у нас дипломатом становится любой, как сказал поэт, — весело объявил Тихон Зубов.

— Поэт сказал не совсем так, — серьезно поправил Антон, и Тихон так же серьезно удивился:

— Разве?

Севрюгин рассмеялся, за ним засмеялись и остальные.

Они уезжали от Зубовых поздно вечером. Пока Володя Пятов вызывал такси, Галя затащила Антона на кухню и, закрыв за собой дверь, потребовала объяснений: что произошло между ним и Катей Дубравиной. Антон поведал о ссоре с профессором, которая помешала Кате поехать с ним, и о том, что через несколько месяцев, если, конечно, не начнется война, он вернется за ней в Москву.

— Ну, дай бог, чтобы с вами ничего не случилось, — проговорила Галя. Она знала Катю, дружила с ней и, как все замужние женщины, очень хотела, чтобы ее подруга вышла замуж за хорошего человека.

— А что может случиться? — недоуменно спросил Антон. — Мы же любим друг друга.

— Любите крепче, — посоветовала Галя. — Как можно крепче. Расстояние и время, говорила моя мать, — два самых страшных врага влюбленных, а моя мать — мудрая женщина.

Сначала они завезли в отель Севрюгина. Прощаясь, он предложил Антону обмениваться письмами о том, что происходит в Праге и Лондоне: замыкаться рамками одной страны или — еще хуже — одной столицы — все равно что запереться в одной комнате, отрезав себя от всего мира. Севрюгин послал в Лондон Горемыкину два или три письма, но лентяй Мишка даже не ответил. Антон охотно согласился обмениваться письмами и новостями. У «Наследного принца» Антон и Елена простились с Володей. Он посоветовал им хорошенько выспаться с дороги, а завтра осмотреть Берлин, что они и собирались сделать.

Утром, проснувшись рано, Антон вышел из отеля. Улицы были забиты машинами, грузовиками и телегами на резиновом ходу, которые тащили медлительные, потемневшие от пота першероны. Пешеходы держались тротуаров, устремляясь через мостовые строго по велению полицейского, поднимающего руку в белой перчатке. Женщины были одеты еще с летней легкостью и пестротой, мужчины предпочли серый цвет — казалось, их главным желанием было слиться с серым фоном домов. Бравые молодчики в необычных шестигранных фуражках с ремешками под подбородком, в коричневых рубахах и широких галифе, заправленных в высокие сапоги, осматривали всех встречных надменно и подозрительно; это выражение подозрительности не менялось даже тогда, когда, нацисты пристально оглядывали молодых немок.

Антону повстречалась шумная стайка девушек-гимназисток в форменных платьицах. Рослые, тугощекие и высокогрудые, они беззаботно смеялись, радуясь чему-то своему — может быть, хорошей погоде, молодости, жизни вообще. В чахлом садике напротив отеля уже играли дети: их крики, визг, смех прорывались сквозь шумы города. И серые дома, обступившие садик, смотрели на детей раскрытыми для утреннего проветривания окнами.

Елена встретила Антона в коридоре упреком:

— Почему вы сбежали от меня?

— Мне очень хотелось осмотреть хотя бы соседние улицы.

— Без меня?

— Но вы же спали. Я постучал в дверь и, не получив ответа, ушел.

— Могли бы постучать и погромче.

Они спустились по лестнице вниз и направились к застекленной матовым стеклом двери с надписью «Шпайзециммер» — столовая. Полная женщина в белом подкрахмаленном халате встретила их в просторной комнате, уставленной столами с белоснежными скатертями, пропела им: «Гутен морген! Гутен морген!» — и отвела к столику у окна. С удивительным для ее фигуры проворством она скрылась за дверью, ведущей на кухню, чтобы минуту спустя появиться с двумя большими плоскими тарелками, на которых был их завтрак: одно яйцо, два тоненьких, как бумажный лист, кружочка колбасы, крохотный кусочек маргарина и почти прозрачный ломтик темного хлеба.