Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Это было не просто судно, а сочетание теплохода с рестораном: на носу и корме стояли большие, прочные скамейки, на верхней палубе — легкие плетеные кресла; обе палубы подними были заняты ресторанами.

Чистота и порядок, царившие на судне-ресторане, ослепляли: то, чему полагалось быть белым — борты, надпалубные постройки, трубы, мачты, — сияло белизной, медные поручни лесенок и ручки дверей сверкали мягкими молниями, выскобленные и вымытые палубы могли состязаться в чистоте с крышкой кухонного стола у хорошей хозяйки. Эмалевые таблички с черными надписями: «Eingang» («Вход») или «Ausgang» («Выход») — украшали каждую дверь, кроме тех, на которых значилось: «Zutritt verboten» («Вход запрещен»), — чтобы пассажиры — упаси боже! — не вошли в дверь, из которой следовало выходить, и не вышли из той, через которую разрешалось только входить, не говоря уже о том, чтобы не лезли туда, куда посторонним заглядывать не полагалось.

Введенные с самого начала в рамки этого порядка, пассажиры вели себя с послушанием хорошо вымуштрованных сирот из казенного приюта. Они шли только туда, куда направляли надписи и идеальные, как стрелы Купидона, оранжевые стрелочки на эмали. И кресла занимали только те, что значились на их «фаркарте» — билетах, и на скамьи садились так, чтобы номерок, нарисованный на спинке, приходился точно между лопаток. Когда невидимый им гид, объясняющий достопримечательности на берегу, говорил «Рехьтс!», все они — и дряхлые старички и старушки, и плотные, пышущие здоровьем бюргеры со своими дородными «половинами», и влюбленные молодые парочки — послушно поворачивали головы направо, до тех пор, пока гид, не закончив объяснения, не говорил: «Линкс!», — и тогда все с той же покорностью поворачивали головы влево. Даже шустрые гимназисты и заносчивые юнцы в форме «гитлерюгенд» вертели своими стрижеными головами вправо, влево, опять вправо, опять влево, точно они были у них не на тонких шеях, а на шарнирах. Эта вдохновенная исполнительность и механическая покорность заставили Антона вспомнить тех «черных» солдат на Вильгельмштрассе, которые с таким же самозабвенным старанием вскидывали и опускали ноги, выбивая гулкий шаг на асфальте.

Попыхивая дымком дизеля и распространяя вкусные запахи над мутной водой Шпрее, теплоход-ресторан вместе со своими пассажирами двигался вдоль берегов, застроенных фабричными зданиями, складами, товарными пристанями. Оттуда доносились шум машин, гудение моторов, скрежет железа, грохот падающих досок, выкрики: там трудились.

Лишь изредка кирпич и камень уступали место зелени, которая прорывалась к воде: у реки деревьев, кустарников было больше. Потом появились первые сады с особняками и загородными домами. Чем дальше, тем гуще становилась зелень, среди которой виднелись дома, домики, дачки и просто фанерные кабины с маленькими окошками. Иногда теплоход шел по узким каналам, выплескивая воду, и детишки, игравшие на берегу, с веселым и испуганным визгом бросались прочь; временами он входил в озера и плесы, и тогда зеленые берега будто бы отодвигались в стороны.

Елена, оживленно разговаривавшая с Хэмпсоном — «пробовала» свой английский язык с настоящим англичанином, — вдруг объявила, что голодна. Они спустились в нижний, более свободный ресторан и заняли столик у окна.

Кельнер в белом костюме с галстуком-«бабочкой» вежливо склонился, ожидая заказа. Ни Елена, ни Хэмпсон не владели немецким языком, и Антон, взяв на себя разговор с кельнером, спросил, что тот порекомендовал бы им на обед. Кельнер посоветовал взять на закуску копченого угря и мозельское вино, а на второе жаркое с красным рейнским вином. Антон одобрил совет, и кельнер ушел. Вернувшись вскоре с тарелками и расставляя их, он заметил, что «у господина не берлинский выговор», и высказал предположение, что, по всей вероятности, господа в Берлине временно. Антон подтвердил: да, временно. Восхищенный своей проницательностью, кельнер улыбнулся и спросил, откуда молодые люди приехали. Антон не сразу решил, что отвечать: захочет ли кельнер обслуживать иностранцев, особенно русских?

— Этот господин, — показал он на Хэмпсона, — из Англии, а мы двое из России.

Слова Антона не вызвали у кельнера удивления: ведь немцы есть во всех странах.

— Как там, в России, живется? — полюбопытствовал он.

— Ничего живется.

Кельнер ушел и вернулся с бутылкой вина, завернутой в салфетку. Разливая вино по бокалам, спросил:

— И вы собираетесь вернуться назад — этот господин в Англию, а вы в Россию?