Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Вероятно, Елена не разделяла его мнения и, желая выразить свое сочувствие Антону, поймала в темноте его руку и пожала ее.

Вдруг с верхней лестничной площадки хлынул поток света: у распахнутой настежь двери, ведущей в маленький, залитый светом холл, прижавшись к притолоке, стояла маленькая, хрупкая женщина — жена Тихона Галя.

— Сказал бы ты наконец хозяину, чтобы он осветил лестницу, — с упреком обратилась Галя к мужу, идущему впереди. — Не только ноги — голову сломаешь, пока до квартиры доберешься.

Тихон не отозвался, он пропустил вперед Елену, знакомя ее с женой, и Галя пристально, с ревнивым пристрастием осмотрела красивую женщину, назвав себя, подала ей руку и тут же отвернулась к Антону.

— Страшно рада видеть тебя. Мне так нужно поговорить с тобой.

— После, после, — с наигранной суровостью произнес Тихон. — Есть дела поважнее.

Он обнял Антона за плечи и повел в комнату, стеклянная дверь которой открывалась в прихожую. С дивана неторопливо поднялся невысокий, плотный мужчина. Сделав несколько шагов им навстречу, он остановился поджидая. Антон с трудом узнал в этом хорошо одетом, начавшем уже полнеть молодом человеке Сашку-Некогда, когда-то худого, шумного, даже крикливого студента-филолога. Все три года Севрюгин — он начал учиться и окончил университет раньше Антона — ходил в песочно-зеленоватой гимнастерке, туго перетянутой ремнем с портупеей, и в галифе, заправленных в короткие, словно намеренно обрезанные чуть выше щиколоток, сапоги. Одежда эта называлась юнгштурмовкой — так одевались члены боевой организации немецкой рабочей молодежи «Юнгштурм», — в Москве она продавалась не всем, а только комсомольцам-активистам, которые, разумеется, с гордостью носили ее. Теперь на Севрюгине был серый в елочку, отлично сшитый костюм и красивый галстук. Прежде соломенно-прямые волосы сейчас были завиты и уложены волосок к волоску. Его излишняя суетливость поубавилась еще в райкоме, куда он после окончания университета был направлен на работу, а служба за границей приучила к степенной сдержанности.

Осведомившись, благополучно ли Антон доехал, Севрюгин принялся расспрашивать его о Москве и знакомых. Как живется и работается Ефиму Цуканову, который в последнее время совсем перестал писать своим друзьям в Прагу? Каково самочувствие Игоря Ватуева — по-прежнему ли тот восхищается своим «чифом» и хвастается близостью к «верхам»? И не вернулся ли в Тимирязевку Федор Бахчин — ведь он клялся при первой возможности заняться научной работой? Или, став секретарем райкома, решил остаться в родных краях надолго? И где ныне Жан-Иван Капустин — все еще в Казани или переехал в Москву?

Антон рассказал о Ефиме, о Ватуеве, о Бахчине, хотя и уклонился от оценок, которые подразумевались в некоторых вопросах. Но что он мог сказать о Жане-Иване? Да, Капустин переехал из Казани в Москву, его тоже послали за границу, однако не так, как послали Севрюгина, Тихона Зубова, Володю Пятова, Мишку Горемыкина, Олега Ситковского, наконец, самого Антона. Он вспомнил, как встретил Жана-Ивана на Кузнецком мосту и тот, признавшись, что скоро уезжает за границу, отказался ответить, куда и кем. «Дипломатом?» — спросил Антон. «Нет». — «Корреспондентом?» — «Нет». — «Торгашом?» — «Нет». — «Ага, понятно — разведчиком», — торжествующе провозгласил Антон, вызвав на лице Жана-Ивана растерянность. «Нет, нет, не разведчиком», — сказал он торопливо, окончательно убедив Антона в верности своей догадки. Жан-Иван крепко пожал ему руку и скрылся за углом. С тех пор Антон о нем ничего не слышал. Поэтому сейчас он со спокойной совестью ответил, что о судьбе Капустина сказать ничего не может.

Севрюгин, узнав, что Антон пробудет в Берлине всего лишь несколько дней, одобрил его намерение: в нынешней обстановке, пожалуй, следует спешить именно в Лондон.

— Почему, разве там происходит что-нибудь необычное?

— Кое-кто из чехов говорит, что сейчас в Лондоне решается судьба Чехословакии, а значит, и судьба всей Европы, — ответил Севрюгин.

— Ну, это они слишком. Преувеличивают и свое значение, и значение Лондона, — насмешливо проговорил Тихон Зубов. — Малым нациям не дано определять судьбы континентов, а Лондон — тоже не пуп земли. Кроме него, есть еще Париж и Москва, Берлин и Рим, и каждая из этих столиц значит не меньше, чем Лондон.

— Может быть, это и так, — неохотно согласился Севрюгин. — Может быть, политический вес их одинаков, но…

— Что «но»?