Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Да, да, высшее общество и все, кто вхож в него, на стороне Гитлера, — поддержал советника Звонченков. — И политики, и дельцы, и журналисты.

— Не знаю, как дельцы и политики, а о журналистах я бы этого не сказал, — заметил Антон. — Я знаю очень осведомленного журналиста, вхожего в высшее общество, который настроен резко антигитлеровски.

— Кто же это твой журналист? — повернулся к Антону Звонченков, улыбаясь с иронической недоверчивостью.

— Аргус.

— Аргус? — Звонченков даже всплеснул руками. — А ты знаешь, что этот Аргус — беглый русский князь Лугов?

— Знаю.

— И что он антисоветчик, тоже знаешь?

— Был антисоветчиком, — поправил Антон. — Был. Сейчас он выступает за союз Англии с Россией.

— Где он с этим выступает? Где?

— В той американской газете, в которую пишет.

Курнацкий поднял руку, и сразу все умолкли.

— Вы что, знакомы с этим Аргусом? — спросил он Антона со зловещей сдержанностью.

— Да, встречался с ним и разговаривал.

— А кто позволил вам встречаться с белогвардейцем? Кто поручил вам разговаривать с ним?

Хмель, давший Антону храбрость возразить Звонченкову, почти тут же улетучился, и Антон растерянно ответил:

— Никто не позволял и не поручал.

— А разве вам не объясняли в Москве перед отъездом, что без ведома и согласия вашего прямого руководителя ни в какие контакты с иностранцами, тем более с белогвардейцами, не вступать?

— Объясняли, — подтвердил Антон. — Но и говорили также, чтобы не упускал никакой возможности, позволяющей узнать, конечно, законными путями все, что можно о стране, о ее политике, о людях, которые направляют и делают эту политику.

— Аргус политики не делает.

— Да, но он знает, кто делает эту политику, — возразил Антон. — Он помог Фоксу разоблачить роль «кливденской клики», которая направляет политику Англии.

— Че-пу-ха!

— Нет, не чепуха! — упрямо настаивал Антон. — Премьер-министр каждый раз отправляется в Кливден перед тем, как поехать к Гитлеру, и там же бывают германский посол Дирксен и фюрер английских фашистов Мосли. Эта клика, как магнит, притягивает к себе всех, кто ненавидит нашу страну и поклоняется Гитлеру. И только им клика открывает дорогу к успеху в политике, в бизнесе, в личной карьере.

— И всю эту мудрость вы изволили почерпнуть у беляка? — ядовито и зловеще спросил Курнацкий Антона. — У этого контрреволюционера, за которым я гонялся с красными конниками, когда тот служил у генерала Мамонтова? Догони я тогда его, располосовал бы эту гадину надвое! — Курнацкий вскинул руку и резко опустил, словно клинком рассек воздух.

— Не только у него…

Курнацкий прервал Антона.

— Какого дьявола вы суетесь не в свои дела! — выкрикнул он. — Ни черта не понимаете, ничего не смыслите и все же лезете в политику! — Как многие эмоционально неуравновешенные люди, Курнацкий возбуждался от собственного голоса, но вовремя остановил себя. — Впрочем, этот разговор не для приема, — произнес он, сердито взглянув на Антона. — Поговорим в другой раз и в другом месте. А пока обменяемся мнениями…

Антон уже ничего не слышал: неожиданный поворот разговора с Курнацким ошеломил его. Осторожно, стараясь не обратить на себя внимание других, он отодвинулся к двери и, подождав немного, вышел из зала.

У ворот Антона нагнал Ковтун и, положив руку на плечо, остановил.

— Слушай, Карзанов, у Нинки сегодня день рождения. Пойдем?

— А кто это Нинка?

— Да жена моя. Велела догнать тебя и уговорить. Будут все наши.

— Но я почти никого не знаю.

— Придешь — познакомишься. Все ведь свои…

К ним подошла женщина. Капюшон темного плаща скрывал волосы и лоб. Большие серые глаза сочувственно смотрели на Антона.

— Нина. — Она подала Антону руку. — На приеме не удалось познакомиться. Все заняты, да и не сразу узнаешь, кто свой и кто чужой.

Антон назвал себя, отвечая на крепкое рукопожатие Нины.

— После такого разговора, — Нина кивнула на освещенные окна полпредства, — оставаться одному не стоит. Неприятные мысли, говорил мой отец, как камни: сколько их ни ворочай — камнями и останутся.

— А вообще-то такие разговоры не надо принимать близко к сердцу, — посоветовал Ковтун. — Свои все-таки… Куда хуже, когда чужие о тебе или о твоей стране пакость говорят, тогда драться хочется. И все же кулаки сожмешь да поглубже в карманы засунешь и зубы крепче стиснешь, чтобы слово ненароком не сорвалось с языка.

— У меня не первый такой разговор с Курнацким, — сказал Антон, стараясь казаться равнодушным, хотя сердце горело от обиды. — И я вроде привык к его манере говорить с подчиненными.