Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Вас-то я и ждала. Помогите мне. Не могу справиться ни с консервными банками, ни с бутылками.

Грач молча снял пиджак, засучил рукава рубашки и пошел в кухню, не ободрив Антона ни словом, ни жестом. Все же Антон последовал его примеру: снял пиджак, засучил рукава и нерешительно ступил на порог кухни. Елена, надевшая белый передничек, подала ему большое блюдо с закуской и коротко скомандовала:

— В столовую!

В просторной комнате, служившей хозяевам и столовой и гостиной, был накрыт большой стол, и Антон поставил на него блюдо. Вернувшись к дверям кухни, он получил еще блюдо, потом еще и еще и затем помог перетаскать открытые Грачом бутылки, и вскоре все было готово к приему гостей.

Гости пожаловали, однако, с большим опозданием: задержались, как объяснил Курнацкий, скорее гордясь, чем извиняясь, у очень важной персоны, не пожелавшей рано отпустить своего старого знакомого. Он, Курнацкий, конечно, предпочел бы провести это время у такой очаровательной хозяйки, но интересы дела — важного дела, большого дела — требовали терпеливо выслушивать раздраженное и, казалось, бесконечное брюзжание старого, но влиятельного и много знающего человека. Сняв с помощью Ватуева и Грача легкое пальто, Курнацкий поправил перед зеркалом галстук, причесал рыжие волосы и необыкновенно густые и длинные брови. Затем, потрепав ладонью свою круглую, как донышко блюдца, лысинку на макушке, он двинулся в столовую таким уверенным шагом, будто был тут не гостем, а хозяином. Игорь Ватуев последовал за ним с той же уверенностью, и Грач поспешил за гостями. Антон остался в прихожей: его не пригласили в столовую, а пойти туда без приглашения он не осмелился. Наверно, он долго бы так простоял, если бы не Елена: пробегая на кухню, она увидела его.

— Ты чего тут застрял? — спросила она шепотом. — Боишься Курнацкого?

— Никого я не боюсь, — так же шепотом ответил Антон.

— А не боишься — пошли!

Она схватила Антона за руку и потащила в столовую, заставив его покраснеть еще больше: теперь он походил на капризного или испуганного ребенка, пытавшегося вырвать свою ручонку из крепкой пятерни взрослого родича.

— Лев Ионович! — окликнула Елена Курнацкого, стоявшего к ним спиной у столика с напитками. — Познакомьтесь, пожалуйста! Мой родственник Антон Карзанов.

Курнацкий живо обернулся, поставил стакан с виски на столик, протянул Антону руку, но тут же отдернул ее и, повернувшись к Елене, улыбнулся.

— Мы уже встречались, и я знаю вашего родственника давно. Ведь это я направил его работать в Англию.

Курнацкий произнес «я» тоном, показывающим, насколько всемогущ человек, обладающий этим «я». Он ожидал, вероятно, что Елена поблагодарит его и выразит восхищение. Но она сказала только «вот и хорошо» и побежала опять на кухню. Курнацкий отвернулся от Антона, взял свой стакан и заговорил с Грачом полушепотом, давая молодым людям понять, что им лучше не прислушиваться.

— Когда это ты успел породниться с Ленкой? — с усмешкой спросил Ватуев, отводя Антона в сторону. — Насколько я знаю, у Охотиных не было родственников среди мужиков, а Грач, как сказал мне в Женеве, впервые встретил тебя в Берлине у Бранденбургских ворот.

— А когда это ты начал называть ее Ленкой?

— Еще тогда, когда она вместе с Катей бегала в школу, — насмешливо пояснил Ватуев. — Катя часто бывала у Охотиных, и там-то Георгий Матвеевич, заехав однажды за дочерью, познакомился с Юлией, воспылал запоздавшей страстью к этой пустой куколке и женился, когда представилась возможность.

— Что значит «когда представилась возможность»? — отчужденно спросил Антон. Ему не нравилась манера Игоря говорить о других: заискивающе почтительный в присутствии Юлии Викторовны и Георгия Матвеевича, сейчас он говорил о них насмешливо-пренебрежительным тоном.

— Когда умерла мать Кати.

— Ну, знаешь…

— Я-то знаю, — перебил Ватуев. — А вот ты-то нет…

Антон не сразу сообразил, что сказать — «тугодум», как назвал его однажды Георгий Матвеевич, оставался тугодумом, — а когда сообразил, было уже поздно: Елена призывала мужчин садиться за стол. Игорь и за столом был образцом поведения. Он почтительно молчал, пока к нему не обращались; при обращениях отвечал быстро, умно, временами, если требовалось, остро, рассказывал анекдоты, когда его просили, и рассказывал умело, имитируя, как артист, национальные акценты и вызывая неизменный хохот.

Курнацкий начал разговор с комплиментов но адресу «красивой и умной» хозяйки. Он уверял, что все, поданное на стол «этими изящными ручками», удивительно вкусно. Елена обрадованно вспыхнула и сказала, что хозяйка тут ни при чем: закуска приготовлена в гастрономическом отделе универмага, а она лишь разложила приготовленное по тарелкам. Когда хмель стал сказываться, Лев Ионович заговорил, все более увлекаясь и не позволяя никому перебить его или даже вставить несколько слов. И все, что он говорил, кружилось вокруг него самого. В эпизодах, о которых Курнацкий рассказывал, он неизменно играл важную роль, спасая смешного неудачника или серьезное дело, в разговорах, которые сейчас пересказывал, его замечания всегда были уместны и остроумны. Он вдохновенно расхваливал себя, но не прямо, а как бы позволяя слушателям видеть его со стороны, любоваться им. Он признался, например, что сам поражен тем, как много важных и влиятельных ныне в английской столице людей знают его: одни читали его речи, другие видели интервью, которые он давал иностранным корреспондентам, третьи еще помнили «русского льва» с густой и рыжей, как у Ллойд-Джорджа, шевелюрой, потрясавшего много лет назад своими страстными речами монотонные и тихие английские сборища.