Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Мальчишек, ну а теперь, вероятно, юношей, ребят, молодых людей (но все определения какие-то неподходящие, одни книжные, другие просторечные), короче, их было почему-то больше: шесть-семь против двух-трех приятельниц тоже еще из школьного периода и двух-трех-нынешнего, экономического, в общем — человек до пятнадцати, хотя в обычные, едва ли не каждый вечер, собрания больше пяти-шести не было. Однако все время чувствовалось, что сейчас может еще кто-то прийти, а то и целая банда (своих, конечно) нагрянуть.

Никакой особой цели эти собрания не преследовали — просто кто-то приводил, ставился чайник или подавались фужеры, если приносили вино (сухое, конечно), шел разговор. Очень похоже на то, что было в Магадане. Правда, круг тем был гораздо шире. Здесь уже знали не только Хемингуэя, но и Фолкнера (его несколько рассказов недавно вышли отдельной книжкой), кто-то читал еще довоенного Дос-Пассоса или сверхнового (для нынешнего русского читателя) Фицджеральда («Великий Гетсби»). Ну и Солженицын, конечно, — тогда еще не опальный и не смердящий, а напротив, обласканный, неприступный и суровый, как и подобает человеку, так много испытавшему.

В этой связи интерес вызвало магаданское прошлое — как там у вас да что? Даже Лев Моисеевич однажды снизошел до заинтересованных вопросов. Однако этот интерес Нине не только не льстил, а пожалуй, больше огорчал и даже злил ее. Ну кому, действительно, приятно, если на него смотрят так, словно он сбежал из зоопарка или, в лучшем случае, из сумасшедшего дома? «Все у нас как и везде, как и у вас тут. И отвяжитесь, пожалуйста».

А что она и правда могла вспомнить такого, чтобы потрафить интересу салона? Того зека, который когда-то к окну с Петрушкой приходил. Как заключенных по городу в открытых грузовиках возили — в каждом впереди по два охранника, зеки тогда на стройках еще работали. В 55-м году Нине было семь лет, лагерей в черте города она не видела. — Алла Константиновна ни тогда, ни после ей экскурсий но этим местам не устраивала. Тихий ужас тех лет, когда боялись, что освобожденные по массовой амнистии начнут всех резать, насиловать и грабить, прошел мимо нее, словно и не коснулся их Школьного переулка, выходившего на респектабельный проспект Сталина, где главными достопримечательностями были упомянутые театр, первая школа да еще домик первого директора Дальстроя латыша Берзина, до уровня этих достопримечательностей не дотянувший (а потом его и вовсе сломали), в то время в нем помещался детский санаторий. «Видите, как все хорошо было!» Квасной патриотизм, что ли, срабатывал?

— А правда, что Николай Заболоцкий у вас сидел?

— Нет, наверное не у нас. «Где-то в поле, возле Магадана» не может написать человек, который там был, потому что у нас никаких полей нет.

— А Мандельштам?

Ну как на экзамене, честное слово! Хоть бы выпить было чего-нибудь покрепче этой холодной кислятины. От нее только живот болит.

— Мандельштама у нас тоже, наверное, не было. Правда, говорили, что он умер в бараке на Утинке — там рудник был, но еще говорили, что он не доехал, умер в Ванино.

— А кто был?

Интересно, какого рожна я стараюсь? Чтобы им понравиться? Да они мне все даром не нужны. Вы лучше вспомните, кто у вас был — на Лубянке, в Лефортово. Евгению Семеновну Гинзбург почитайте, маму Василия Аксенова. Вот она у нас, кстати, была, в первой вечерней школе потом преподавала. И сын ее Вася в Магадане учился.

— Наровчатов у нас был. Школу первую (тоже) перед войной с золотой медалью закончил.

Про Наровчатова им, кажется, неинтересно. Им бы только про Ивана Денисовича слушать. Мало им, что ли, Солженицын «фуев» насовал?

Но сильная, оказывается, зараза — этот местный патриотизм. Ну чего Нина на них, таких вежливых и любезных, вызверилась? Им интересно, они Магадан не видели и не увидят никогда, а слышали, конечно, много. Не самое лучшее, может быть. Но не она, Н. Дергачева, виновата в том, что происходило на Колыме, да и не только там. Вот и отнесись к этому так, как к истории, факту, будь объективной и не кидайся на людей — люди-то ведь весьма приличные и интересные даже.

Но, может быть, из-за отсутствия этой объективности (а может ли вообще обладать ею живой человек?): приятели и приятельницы Тани, несмотря на все свои отличия (а учились они в разных институтах, по-разному одевались, представляли разные слои) были не только неинтересными — или салон их так нивелировал? — но виделись они Нине лишь как фон, довольно однообразный при этом, фон для Тани Кантор, ее послушная, преданная рать, и хотелось быть, говорить только о нею, а от этих только бы отмахнуться, кинуть им кость — глодайте на здоровье! Вот вам еще одна тайна, пожалуйста.