Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение

Лукьяну Александровичу тоже показалось, что месяц — это очень долгий срок.

— Нельзя ли побыстрей? — спросил он регистраторшу, молодую женщину с равнодушным, отсутствующим лицом.

— Таков порядок.

— А если есть некоторые обстоятельства, требующие сократить этот испытательный срок?

— Тогда договаривайтесь с начальством, — сказала регистраторша. Ей было всё равно, она привыкла, что все здесь торопятся побыстрее пройти эту нейтральную зону, этот месяц раздумий, сомнений, ожидания. Она привыкла и к тому, что иные не выдерживают этого срока и не являются по истечении его. Она привыкла на своей работе лицезреть счастье на заре и в зените, и, пожалуй, её перекормили этим зрелищем, как работницу на конфетной фабрике перекармливают шоколадом.

— Хорошо, я договорюсь, — уверенно пообещал Лукьян Александрович, — Какой у вас есть самый ближайший день?

— Самый ближайший? — Регистраторша полистала толстую книгу счастья. — Через десять дней, раньше все занято. Но только учтите, начальница не согласится.

— Согласится, — сказал Лукьян Александрович. — Не кто‑нибудь в брак вступает. Уразовы да Лебедевы. Слыхали такие фамилии?

Регистраторша привыкла на своей работе и к бахвальству.

— Да, я забыла спросить, какую невеста берет фамилию? Свою оставляет или мужа?

Лукьян Александрович задумался, оглянулся на дочь.

— Мужа, — сказала Ксана.

— Что ж, ты права, — согласился Лукьян Александрович, но и немного опечалился. Уж очень скор был ответ дочери. Она будто пробудилась, будто встрепенулась, выбрав себе на всю свою дальше жизнь фамилию. И слишком явна была её готовность отрешиться от фамилии отца.

Регистраторша внимательно посмотрела на Ксану, потом посмотрела на Костю и многое поняла: ведь всякая работа вырабатывает свою профессиональную зоркость. Её узкие, здешнего прищура, глаза насторожились.

— А зачем вы так торопитесь? — спросила она у Лукьяна Александровича. — Вот уж бы не советовала…

— Это из‑за меня, — сказал Костя. — Мне надо срочно ехать в Москву, чтобы перевестись в здешний университет.

— А–а-а, — пропела регистраторша и веря, и не веря.

Но это «А–а-а» пропелось и в самом Косте. Он вдруг уразумел, что ему придётся так и поступить, что ему теперь жить здесь. Да, он только сейчас это понял. Не было времени подумать, хоть как‑то осмыслить все. Он даже не успел ещё домой написать. Письмо от матери пришло всего час назад. Письмо, в котором она была так бестревожна и лишь советовала сыну, чтобы он поосторожнее обращался с машиной. Что там машина! Он вот женится, он вот в загсе! Он вот остаться надумал в этом городе! Кругом голова пошла у него от этих мыслей. Подумать бы, побыть бы одному, повременить бы, спросить совета у отца с матерью. Нет, думай не думай, а он уже был в плену обстоятельств. Он не знал по молодости лет, как ухватист этот плен, он только чувствовал, что назад дороги ему нету, да он и не собирался поворачивать назад. Напротив, его бы воля, он бы прибавил скорости. Вот кто спешил, так это он. Но только его поспешность была свята.

За порогом Дворца Счастья светило солнце, слепило солнце. И за этим порогом вихрь подхватил Костю. Он все делал сам дальше, но, казалось, кто‑то схватил его за руку и бегом, бегом увлекал за собой. Было мелькание лиц вокруг, мелькание улиц, домов, в небе то вспыхивало солнце, то загорались звезды. Было шумно, было весело, было и страшно. Это был страх особенный, такой, что всегда где‑то рядом бежит со счастьем, прячется в его тени. Это был страх–сомнение, страх–предчувствие, страх–совесть.

Ксана была ровна с Костей, добра с ним. Только она все задумывалась и часто, странно часто вдруг оглядывалась. Они шли куда‑нибудь, ехали куда‑нибудь, и вдруг она умолкала, замирала и принималась оглядываться, словно кто окликнул её или кто‑то ей померещился. Никто не окликал, никого не было.

Куда только не затаскивала Костю в эти дни Ксана. Весь город они обходили и объехали. Она ему показывала город. Они побывали во всех ресторанах, чуть ли не во всех шашлычных. Вот когда пригодился дядин бумажник. Множество раз на дню, кружа по городу, возвращались они на университетскую площадь, к молодому скверу, за которым так отчётливо видны были горы, к колоннам университета, издали казавшимся мраморными, древними. Они вступали в тень этих колонн, и Костя вспоминал, как увидел здесь Ксану, в широком платье, похожем на тунику, в сандалиях с высокой шнуровкой, — она была тогда девушкой из Древнего Рима. Костя вспоминал, как шёл тогда через этот сквер, не страшась солнца, парень в белой рубахе, как вольно он шёл. Он был сыном этой земли.