Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение

Уже в машине, уже выбравшись на серпантин, Григорий посетовал на сестру:

— А ты могла бы и не вмешиваться, Александра. Так бы измордовали этих пижонов, что по гроб жизни запомнили бы.

— Я этого и боялась, — мягко сказала Ксана.

Григорий хмурился, он был недоволен собой во всей этой истории. Чем дальше уносила их машина от места действия, тем яснее, должно быть, представлялось Григорию, как бы следовало ему действовать. Не Туменбаю надо было вступаться за Ксану, а ему, брату. Оплошал Григорий. Это его и злило.

— Что за народ? — спросил он. — Откуда взялись такие?

— Афиши с их фотографиями расклеены по всему городу, — сказал Костя. — Анна Николаевна даже собиралась сегодня вечером идти на их концерт.

Григорий присвистнул.

— Эстрадники! Лабухи! Нет, простить себе не могу!

— Эта женщина очень хорошая певица, — сказал Костя. — Да разве вы никогда не слушали её?

— Несчастная, какая же она несчастная! —ужаснулась Ксана. — Теперь я вспоминаю, да, она хорошо поёт! Но разве можно быть женой такого человека? Мерзость какая!

— Зато он хорошо играет на трубе, — усмехнулся Григорий.

— Он — конферансье, — сказал Костя.

— Болтун, стало быть! Эх, а не повернуть ли нам назад?!

— Гришенька, поздно, поздно, — ласково сказала Ксана. — Туменбай, что ты все молчишь? О чём ты думаешь?

— Я? О нас с тобой, Ксана, о чём же ещё. — За всю поездку это была первая непотаенная фраза между Ксаной и Туменбаем. Да и надо ли им было теперь таиться?

А вот Костя чувствовал себя совсем плохо. Ясность пришла. Безнадёжность. Дело было не в горах, не в высоте. Тревога, жившая в Косте, томившая его, была сродни надежде. На что‑то такое вдруг стал надеяться наш Костя, что‑то поманило его, повлекло. Он ещё и сам не понимал, что это с ним творится, а уже оказался в плену этой надежды, этой откровенной и сокрытой игры с ним, когда дарилась ему машина, когда сыскалась ему невеста, когда… А теперь ясность пришла. Ксана и Туменбай любили друг друга — вот что стало ему ясно. И Туменбай заслуживал её любви. Костя смирился с этим. Сразу же, безоговорочно. Он сам влюбился в Туменбая, в его смелость и ещё в какую‑то удивительную отрешённость и независимость, которые пленили Костю в Туменбае. И теперь Костя был снова свободен, был снова самим собой и думал, верил, что так тому и быть.

Машина выскользнула ещё на один плоский кружок в горах, на усыпанное камнями блюдце, по краям которого, будто пришли сюда на водопой, стояли, покачиваясь, облака. Иные были похожи на белых слонов, иные, поменьше, на белых овец. Облака здесь цеплялись и о близкие, надвинувшиеся скалы. И тоже были не сами собой, не облаками, а старцем в белой одежде, а женщиной с поднятыми руками, а заплывшим в небо китом.

— Здесь! — Еырвалось у Кости.

Григорий понял его и затормозил.

Костя выскочил из машины. Он не верил глазам. Облака, бесконечно далёкие облака, стояли рядом с ним. Они покачивались, и стал покачиваться Костя, когда пошёл к ним, протягивая руки.

— Стой! Там пропасть! — крикнул Григорий, выскакивая нз машины.

Верно, чуть сдвинулся в сторону белый слон, и Костя близко увидел тёмную пустоту под слоновьими ногами. Эта пустота, жуткая эта пустота, поманила, позвала Костю. Он вспомнил, отец рассказывал, что в горах всегда тянет глянуть в пропасть. Даже совсем нормальные люди в горах, на высоте, чуть–чуть становятся ненормальными. Костя прислушался к себе. Он был нормальный и, пожалуй, никогда так ясно все не понимал, как в эти мгновения. Ксана и Туменбай приближались к нему.

— Костя, осторожнее, осторожнее, — беспокоилась Ксана. — Смотрите, чтобы нога не подвернулась. Да не стойте же там!

А Костя вдруг понял — вот она, ясность? — он понял, что любит Ксану и никуда ему от этого не деться.

Мы взрослеем не постепенно, не скапливая день за днём. Мы взрослеем вдруг. От толчка какого‑нибудь. От прозрения. Такой толчок–прозрение настиг сейчас Костю. И грустно ему стало, невмоготу грустно. Так опечаливаются лишь взрослые люди. И взрослое умение тотчас пришло ему на помощь, умение скрывать свои чувства. Лихим, бесшабашным, бесстрашным вздумалось прикинуться Косте. Ему показалось, что так надо. Ему показалось, что лучшего сейчас просто не придумаешь. Вот он какой! Глядите‑ка! И он шагнул к пропасти, дивясь сам себе, своему спокойствию. Шагнул и погладил зыбкого белого слона по хоботу.

— Костя! —взмолилась за спиной Ксана.

Слон изумился, он не привык, чтобы люди так близко подступали к нему. Он качнулся под Костиной рукой и отпрянул и истаял, примкнув к белым овцам. А там, где только что стоял он, открылась пропасть. Ещё на ступню можно было придвинуться к самому краю. Костя так и сделал. Теперь его правый ботинок наполовину навис над пропастью. И теперь, только пошатнись, только качнись…