Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Только Кучум и Ноздря не мечутся по селу в поисках выхода и не сдаются, как некоторые. Это они выглядывают из-под кручи реки и ждут кого-то; они не подозревали, что позади них замаскирована засада, занявшая позиции еще ночью. Им казалось, что эта сторона села открыта, свободна для выхода; через мост уже проскакали двое бандитов, за ними — несколько красноармейцев во главе с Андреем Михайловичем.

Позади, от центра села, вслед за Вихровым мчалась ватага бандитов: он заманивал их в излучину, «тянул» на засаду. Но сам-то скакал прямо на Кучума и Ноздрю. Не видел он в разгаре боя, как два дула сразу направились на него из-под кручи: сам скакал на свою смерть.

Вот он уже совсем близко! И вдруг — два выстрела один за другим, почти залпом! И… Ноздря Васька покатился в воду. Это Федор с Ваней выследили их из засады, с тыла, и первого свалили Ноздрю.

Оглянулся назад Кучум и видит: Федька Варяг юркнул в канаву — не достать. Впереди, за амбары, рассыпались красноармейцы. Не в кого стрелять Кучуму. А он весь на виду у Федора и Вани.

Вскочил Кучум из-под кручи да — к саду: лошадь там. Пули над ухом. Одна в спину попала, другая — в живот. Добрался до лошади, истекая кровью, сел кое-как верхом и помчался вдоль улицы. Еще ранило в руку, потом — в ногу. Свернул он в переулок и упал с лошади.

Кто-то с красным флажком в руке проскакал галопом к переулку, где упал Кучум. То Дыбин обманул победителей: он нарочно забинтовал лицо, чтобы не узнали, и проскакал невредимым через улицу. Взвалил он Кучума на свою лошадь, вскочил сам и поскакал на гумна. Там он опустил его около омета соломы, положил поудобнее и встал перед ним на колени.

— Ну, что ж, конец, Василий Вадимыч? — спросил он.

Кучум открыл глаза, пристально посмотрел на Дыбина и тихо сказал:

— Конец… Мужики против нас… Ясно… Конец… Скачи. Прощай.

Дыбин встал, перевернул на Кучума кучу соломы, сел в седло и поскакал.

А в Оглоблине, уже почти без стрельбы, вытаскивали бандитов из погребов, риг, стаскивали с потолков, выволакивали из-за печек и из всех дыр, где они могли приткнуться. Больше половины их прижали в селе. Но Кучум пропал — как в воду канул. С ног сбились, а его не нашли.

Андрей решил остаться здесь же на ночь, чтобы на следующее утро двинуться на лес, за двадцать километров. Чубатов собрал в Оглоблине сходку на площади, встал на табуретку и произнес такую речь:

— Вот что: завтра к четырем часам утра — шестьдесят подвод для отряда. Сбор вот тут, на этом месте. Корму взять на три дня. Такая моя инструкция. Всё. Расходитесь.

Но никто не двинулся с места. Все ждали еще чего-то. Чубатов обвел глазами сходку и ухмыльнулся. Потом все-таки добавил:

— Вы, что же, хотите, чтобы я вам грамоту дал за то, что у вас под носом развелась банда? Не дам грамоту. Нельзя жить — ни туда и ни сюда. Ленин сказал: «Кто не с нами, тот против нас». Понятно? Такая моя инструкция. Подумайте. А митинг проведем, когда банду прикончим.

— А нам говорили — село наше сожгут, — несмело сказал кто-то из задних.

— Брехня. Репрессий не будет ни селу, ни членам семей бандитов. А кто из них будет сдаваться добровольно, останется жив. Всё. Мне некогда. Расходитесь.

Теперь разошлись все.

Вечером в избе, где собралось человек двадцать самоохранщиков и красноармейцев, дед Матвей Сорокин с глубоким сожалением сказал:

— Убили Ваську Ноздрю. Жалко-то как!

— Бандита жалко? — удивился красноармеец.

— Вишь оно какое дело-то: шесть штук ежаков заготовил и кошелку большую сплел. Пропала моя работа.

Односельчане Матвея грохнули смехом. Под смех же они и объяснили красноармейцам, что все это означает. Матвей продолжал:

— Ежаков жалко — придется выпустить на волю. Ну что же. Ладно. Все равно, слава тебе господи! Покончили с кровопивцами… — И дед выругался.

— Ты чего же господа с матюгом мешаешь? — спросил молодой парень из приезжего отряда.

Все опять засмеялись.

— А что же поделаешь, ежели она сама выскакивает? Нешто кто тут виноват? Вы, ребята, за бога не цепляйтесь. Он все видит, до тонкости. Ох-хо-хо! — закряхтел Матвей и стал укладываться на солому.

Это покряхтывание, и напускная степенность, и набожность были показными, ироническими и очень шли деду. А так, в жизни, Матвей был юрким, подвижным не по годам. Старенькую шапчонку он вряд ли снимал и летом. Овчинный залатанный кожух с короткими полами вечно у него шуршал при малейшем движении. Бородка была реденькая и остренькая. Глаза веселые и насмешливые.