Сергей Снегов - Вариант Пинегина

— Дело серьезное, — ответил Вертушин. — Откладывать не будем. Мне нужно десять минут.

— Ладно, — согласился Пинегин. — Десять минут выделю. Садись на диван и отдышись.

Закончив свои дела, Пинегин повернулся к Вертушину:

— Ну, чего там стряслось? Крыша рухнула на головы проектантов?

— Хуже, Иван Лукьяныч. Вожжа кое-кому под хвост попала… Почище крыши…

— Не Шелепе ли? — догадался Пинегин. — Он что-то второй день записывается ко мне на прием, секретарь посылает его к Сланцеву, он не идет.

— И не пойдет, Иван Лукьяныч. Ему только тебя нужно. Ты послушай, какую он смуту развел в конторе!

Вертушин рассказал о неладах с Шелепой, о бурном заседании технического совета, о вызывающем поведении Шелепы на заседании. Обсуждение поначалу шло самое деловое, выступали все члены совета: ни один не высказался за предложение Шелепы, пришлось ему услышать много неприятного. Другой, встретив такой единодушный отпор, задумался бы, все ли у него правильно. А он обозвал членов совета ретроградами и пригрозил, что разоблачит их перед Пинегиным, а не послушает его Пинегин — найдет ходы, в высшие сферы…

— Это пустяк — его поведение, — говорил Вертушин, снова начиная задыхаться от волнения. — Мы не классные дамы, сюсюкать не обязательно. Да ведь он что? Вместо работы кляузы строчит. Я его вызывал вчера вечером — ну, разговор пошел на ультрафиолетовых басах… Больше терпеть я не могу.

Пинегин сказал задумчиво:

— Электропечи, значит… Была, была такая мысль. Только мы ее отвергли как мало для нас подходящую. Ты бы ему разъяснил это.

— Неужто же не разъяснял! Да ведь он, говорю тебе, весь упор делает на какие-то особые печи, которых никто пока и не думает выпускать.

Пинегин усмехнулся:

— На чужого дядю надеется, что тот ему готовенькое поднесет. Знаю эту породу, что любят свои трудности на плечи других взваливать, — неважные работники. Спихотехники! От меня чего хочешь?

— Не можем мы с ним в одном учреждении. Или я, или он.

— Ладно. Приму его после поездки. Побеседуем по душам.

Спускаясь с Вертушиным по лестнице, Пинегин сказал ворчливо:

— Десять минут просил, а сидел час. Все твои дрязги, с Шелепой вместе, не стоят часа.

Для поездки в тундру Пинегин выбрал вездеход: даже «ГАЗ-69» не мог бы пройти по весеннему снегу. На Имаргу отправляли снаряжение и продовольствие, ехал старичок завхоз геологической партии со своими рабочими, Пинегин пристроился к ним. Он сидел рядом со споим шофером Василием Степановичем, остальные разместились в кузове.

Первый десяток километров шел через город и пром-площадку, потом дорога поворачивала направо. У поворота Пинегин приказал:

— Здесь перекур. Надо размять ноги.

Он вышел из кабины, потопал валенками по оседавшему снегу и присел на камень. Ужо высокое майское солнце заливало землю, можно было распахнуть полушубок. Кое-где на скалах от снега поднимался пар, на дорого и между кустами он нестерпимо сверкал желтыми и синеватыми огоньками. Но Пинегин не глядел на снег, перед ним, в долине, сжатой тремя горами, открывалась панорама города, он не мог оторвать от нее взгляда.

К задумавшемуся Пинегину подошел Василий Степанович.

— Поехали, Иван Лукьяныч. Все же пятнадцать ниже нуля.

Дорога километров шесть плутала по склону горы, потом спустилась к болоту и тут пропала. Пинегин, приоткрыв дверцу, оглянулся — позади нависал крутой гребень, издалека казалось, будто два человека склонились над обрывом, место это так и звалось «Скала часовых». Пинегин всегда любовался этой диковинкой природы, еще недавно здесь проходила граница между крошечным обжитым клочком земли и дикой лесотундрой. Сейчас граница отодвинулась километра на три, путь шел через поселок у болота, дальше простирался нехоженый край.

Вездеход, сипло дыша, взбирался на холмы, катился вниз, качался на кочках, переползал через стволы, полускрытые снегом, вертелся у воронок и рытвин, словно обнюхивая их, то замедлял, то ускорял свой бег, то вовсе останавливался — Василий Степанович вылезал из кабины и пробовал снег ногой: проверял дорогу. Потом потянулось русло горной реки — отполированный зимними бурями лед синевато сверкал, сквозь его метровую толщу виднелась темная вода, проглядывали валуны на дне. Невысокие голые горы сдавливали речку, внизу, на их склонах, рос лесок, обычные в этих местах лиственница, березка, ива — рахитичные деревца, клонившиеся к земле, боявшиеся высоты и простора. Яркое солнце низвергалось на горы и лесок, зеленое сверкание диабазовых обнажений смешивалось с многоцветным сиянием снега, даже черные деревца тускло поблескивали. Пинегин, наслаждаясь игрой света, то закрывал, то открывал глаза, отдыхал и думал — все о том же. Мир был дик, убог и по-своему наряден, нищая, северная красота, немного ей отпущено сроку — апрель, май, дальше дожди, потом снова холода и пурги. И этот оштрафованный самой природой край скоро будет призван к новой жизни, иная, совершенная красота озарит его, рельсы железной дороги протянутся по тому самому месту, где они едут, на склонах гор появятся станции и полустанки, на земле, девять месяцев в году не знающей пения птиц, зазвучат громкоговорители. Человек отвоюет и омолодит и этот древний угол, выведет на волю хранящиеся в глухих недрах богатства, придется старушке полярной пустыне отступать дальше к берегам океана — до следующего натиска на нее! Да, вариант Пинегина становится делом; ему, Пинегину, уже начинало казаться, что главную цель его жизни завершат другие, самому не придется увидеть этого преображенного края, — нет, увидит, не только увидит, еще сам, засучив рукава, будет месить, как глину, все эти горы, долинки, речки и леса, придавая им новый облик!