Николай Северин - Сын Олонга

— Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство — чаша полная.

— Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.

— Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.

— Не одна она: взбесилась!

— Флегошка Митрофанкин, говорят, главный их дух-зачинщик. Отец его со двора согнал, в Улале он жил, еретическое учение опознал, теперь батраком у новосела работает.

— Сюда все антихристово семя съехалось. В школе что-то неладное творят.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его.

За стариком все скинули шапки и закрестились упорно на черные горы, на медвежьи берлоги, на катунские камни, на зеленые ели, отвешивали поклоны и целовали жирную землю. Потом уселись у костров и начали вспоминать чалых, сивых, бурых, буланых коней, выпоенных на родниковых ключах и выкормленных сочными травами голубого Алтая. Вместе с конями вспоминали о дедушках, прадедушках, бежавших от солдатчины, от преследования за веру в неприступные дебри Алтайской черни.

В горных щелях, отгородившись бурными потоками и снежными горами, жили люди камня или «каменщики» (так их называли тогда) своей общиной, сохраняя обычай глубокой старины. В длинных полотняных рубахах, в войлочных шляпах, с кремнем и огнивом на ремнях сидели у костров кержаки, сохранившие и в костюмах и в обычаях семнадцатый век.

У других костров, обмениваясь трубками, наливая из ташауров араку, сидели издалека приехавшие кочевники-алтайцы. Тут разговор о стадах и табунах, пасущихся в нагорьях.

Тихо ночью, только всплескивалась Катунь да перешептывались вершины кедрачей. В нагорьи у дымившего костра, покачиваясь в такт кукушкиному голосу, пел Итко:

Давно перестала кукушка, а Итко все пел о тайге. Пел Итко о матери, об аиле, о стадах, о себе, вспомнил о белках, о седых соболях, о лисицах с черной полоской на спине. Песня алтайца, как ручей, все течет и все поет…

Светало, но горели огни в Гардайской школе. Два дня и две ночи, не прерываясь, шла там работа. Стучали молотками, развешивали на веревках овсяные, пшеничные, клеверные снопы. Пахло соломой, клеем и тертыми на олифе красками. Солнце заиграло в окнах; ребята затушили лампы, свечи и сальники.

Устя на машинке пристрачивала на красное полотнище белые буквы. Кончила, плакат разложила на столе, крикнула:

— Аркадьевна!

Из другого класса через коридор метнулась маленькая старушка. Устя взяла один конец полотнища в руки:

— Флегоша, бери другой.

Они натянули плакат. Аркадьевна, поправляя связанные нитками очки, вслух прочитала:

— «1-я Гардайская сельскохозяйственная выставка».

— Хорошо, да не совсем.

Она пальцем водила по плакату.

— Д, С, А косо, Устенька, пришила; отпори и снова пришей; да края покрасивее отсрочь.

— Красок, Аркадьевна, больше нет, — кричит Флегонт из угла.

— Выскобли из банок охру, достань в трубе сажи, натри кирпича, разведи олифой, и дело в шляпе, — малюй во-всю. Иду, иду! — И Аркадьевна метнулась на новый зов ребят, которые песком и кирпичом оттирали ржавый лемех плуга.

Утром ребятишки, разминая коней, скакали по долине. На лугу кучками около коней начал собираться народ. Кони рвались, фыркали и били копытами, а хозяева, еще пьяные от медовухи, заплетая хвосты и гривы, гладили разгоряченных коней. Мужики отзывали в сторону ребятишек-наездников и на ухо шептали советы, где ехать наперерез и как бить по мордам обгоняющих лошадей. Другие, разгорячившись в спорах, бились об заклад, звенели серебром, вытаскивали из кожаных сумочек пришитые к ремню, завернутые в тряпки пятишки и червонцы. Отдельной группой вблизи болотца толпились алтайцы. Они тоже суетились около цветисто-убранных лошадей, но не было Итко, чтобы в гриву чубарой вплести соколиное перо и в левое ухо шепнуть: «Серым беркутом взвейся, вперед, скорее марала беги!»

Все «шаманили» около лошадей, смазывая копыта барсучьим салом, вплетая в гриву звериные хвостики, птичьи перья, и давали чудодейственные травы.