Николай Северин - Сын Олонга

«Наверно просыпала ягоды», подумала мать, а сама вышла из избы, спустилась с крыльца, достала корзинку и мазнула рукой: на пальцы осела густая пыль.

«Ягодки в корзине не бывало! Да и не по лесу ездила, а по пыльной дороге… Что за оказия?..»

Еще больше догадок стала строить мать, когда после поездки повеселела Устя.

Манефа еще больше стала бегать по ворожеям, приносить травы, пузыречки с маслицем и водичкой, которые она незаметно подливала в Устану чашку.

Иринарх торопил со свадьбой. Устя отмалчивалась, убегала из избы, но не плакала. Забравшись в амбар, она доставала говитан [30] Говитан — шнурок, на котором носят крест. и разматывала свернутую, завязанную ниточками бумажку. От крепкого пота размазался фиолетовыми красками чернильный карандаш. Устя, разложив на ладонке курительную бумажку, церковно-славянским напевом читала:

В Ойротский главный совет.

При сем прекладываем деревни Верхних Ошпанак Устенью Парфенову Корыбаеву, которая не хочет замуж Иринарха, как он старик, и желает жить по новому. Ребят и девок много, которые желают изменений нашей жизни, но не знают как. Корыбаева обскажет на словах.

Писал по согласию ребят и Усти

Манефа подходила к предамбарию, слушала: «Причитает, да не шибко, — обойдется!..» Шла к Парфену и говорила:

— Девка-то не так уже убивается, слышала, как даже Иринарха поминает, про деревню гуторит, девок и ребят перебирает…

Тот самодовольно запускал руки в бороду:

— Слюбятся — хорошо заживут. Хозяйство-то какое! Отцу-матери испокон веков никто не перечил…

После жнивья была назначена свадьба.

За свадебным пиром Устя точно в бреду ела пироги и шаньги, пригубливала стаканы с медовухой. Но в сенцах, когда повели молодых в горницу, от скрипа половиц, от скрипа жениховых сапог горячим жаром обдало Устю. Подошли к двери молодых. Иринарх, наваливаясь на косяк, перешагнул порог и, грузно раскачиваясь, сел, заложив ногу на ногу.

Устя, качая за носок и пятку, стащила по обычаю лакированные сапоги «бутылями» и на пол уронила их.

— Женушка благонравная, ты получше с сапожками обращайся, ведь за них поросеночек отдан.

— Я на минутку выйду, — сказала тихо Устя.

— Выйди, выйди! — пьяно улыбаясь, ответил раздобревший Иринарх.

Устя кинулась на улицу. У изгороди, роясь в накошенной траве, чавкали кони.

— Тп-р-у, Гнедко, тп-р-у…

Кони вскинули головы, на краю заржал Гнедой. Отвязала узду, вывела из ворот, вскочила в седло, ударила коня по шее ладонью.

— Эх, лети, Гнедко!

Чавкая, летит грязь из-под копыт. В темень жнивья, по знакомой тропе, на пасеку рвется Гнедко.

«На пасеке отцова одежда есть, — соображает Устя, — в шалаше».

Долго ждал Устю «молодожен» Иринарх.

Не дождавшись, выскочил к гостям.

— Пропала-а!.. — и заплакал пьяными слезами.

Обыскали дом, окрестность. На пасеке нашли невестино одеяние.

— Оборотень девка. Антихристова печать на ней… Люди видели…

Гости испуганно крестились.

По ночам в логу пронзительно кричал филин. Слушая жеребячье ржание, плач человека, гулкий посвист ночной птицы, крестились кержаки, поминая невесту; сплевывая через левое плечо, говорили:

— Ведьмочка, лешачиха плачет, стонет и поет по ночам.

Аникушка, пасечник Парфена, отказался доживать и, забрав свое немудрое имущество, перековылял на другую пасеку.

Сгорела в деревне рига, утонула корова, сорвалась в ущелье лошадь, помер Диодор, крепкий мужик, и при каждом несчастном случае поминали:

— Парфенова девка.

Никто не называл Устю по имени. Манефа ходила в слезах.

Когда сказали об Усте секретарю сельсовета, Ерофею Филиппьевичу, он, поддакивая, не верил и думал: «Куда же девка сгинула?..»

Ерофей Филиппьевич все декреты, постановления, инструкция знает; газеты центральные и местные читает, приезжих, инструктирующих и ревизующих, знанием огорашивает. Прочитав в «Ойротском крае» мировые события, он перед «хроникой» наткнулся на заметку:

«В областной женотдел явилась в образе парня девушка Устинья Корыбаева из кержацкой семьи. Она определена на работу. Играют лучезарные огоньки великих женских идеалов, и образуются трещины на вечных ледниках старинного быта, несозвучного нашей эпохе!»

На утро послал Ерофей Филиппьевич к Парфену нарочного, велел сказать про Устю.

Вечером приехал нарочный, привез подарок — дуплянку меда и передавал Ерофею Филиппьевичу:

— Мати шибко убивается, плачет, а сам-то ругается, говорит: «Ежели печать на ней поставлена, все равно пропадет, не выручишь!..»