Эрнст Бутин - Суета сует

Тот стоял у двери, по привычке всунув руки в рукава рясы, шевелил беззвучно губами — молитвы читал.

— Велели поспешить, святой отец, — негромко напомнил он.

— Подождут! — рявкнул зло Никон, но трапезничать перестал. Вытер губы. Перекрестился.

Привычно встал перед Феодосием. Эконом надел на него черный клобук с белым, крупного жемчуга крестом.

На улице патриарх чуть не задохнулся от крепкого, пахучего морозного воздуха. После духоты и угара кельи голова закружилась, и Никон торопливо схватился, качнувшись, за резную балясину крыльца.

Двор Кремля затянуло белой дымкой. Смутно серели зубчатые тени стен и приземистых, кроме Спасской, бывшей Фроловской, башен.

Бояре Никита Одоевский и Юрий Долгорукий топтались у крыльца, смеялись, вспоминая вчерашний пир у государя. Пар белыми клубочками вырывался из ртов, долго не таял в воздухе. Бояре увидели Никона, сделали постные лица, припрятали в бороды ухмылки. Никон насупился, благословил. Одоевский и Долгорукий поклонились, но к целованию руки не подошли. Патриарх поджал губы, подождал недолго и пошел к Успенскому собору.

— Э-э! — неуверенно окликнул Одоевский. — Не туда.

Никон замер, оцепенел от такого обращения.

Боярин Никита оттирал замерзшее ухо, прятал глаза. Мялся, не знал, как обратиться.

— Велено… — Он высморкался. — Велено в Чудов монастырь, в церковь Благовещения.

Патриарх повернул к нему голову, и Одоевский попятился — я-то, дескать, при чем? Никон круто развернулся. Шуба упала у него с плеч. Феодосий и Долгорукий бросились к ней, подняли. Догнали патриарха, набросили на него шубу.

Церковь выглядела празднично. В желтоватом веселом мерцании свечей, блеске серебряного паникадила, сиянии окладов и риз образов ярко белели, алели шелка мантий, сверкали цветными искрами каменья митр.

Никон вошел стремительно. Оперся о посох, замер, и черная фигура его, неожиданно появившаяся в этом сверкающем многоцветье церкви, показалась всем нелепой и мрачной. Патриарх, притворяясь равнодушным, лениво осмотрел собравшихся. Прищурился. Бегло оглядел церковь еще раз. Царя не было. Никон выпятил нижнюю губу, задумался. Принял удобную позу, приготовился к расспросам и тут же понял: расспросов не будет.

Александрийский патриарх Паисий огладил бороду, поправил наперсный крест, вытянул перед собой худые коричневые руки, и новгородский Питирим всунул в них узкий лист пергамента.

— «По изволению святого духа и по власти патриархов, — дребезжащим голосом читал по-гречески Паисий, — Никон отныне не патриарх, не имеет права священнодействовать, и отныне он простой инок Никон».

Лицо Никона покрылось красными пятнами. Он опустил голову, спрятал глаза под сошедшимися бровями.

— «Призванный на собор Никон явился не смиренным образом, — монотонно продолжал Паисий, и слышно было, когда он переводил дыхание, как потрескивают свечи, — но осуждал нас, говорил, будто у нас нет древних престолов, и наши патриаршие рассуждения называл блудословием и баснями».

Никон кашлянул. Все вздрогнули, испуганно, встревоженно взглянули на него. Он улыбнулся, отмахнулся слабо ладонью: «Продолжайте!»

Паисий дочитал. Рязанский митрополит Илларион поднял лист к самым глазам и торопливо, путая слова, прочитал то же самое по-русски. Никон слушал внимательно, даже ухом к старцу повернулся. Крепился, кусал в кровь губы, но чувствовал — подкатывает под сердце, раздирает грудь страшное, неуправляемое желание взвыть, заорать, крушить все, ломать, визжать, топать, смешать с кровью и грязью это сборище. Красные, желтые круги плыли перед глазами Никона. Он видел, как в этих кругах ныряет лицо Иллариона, как шевелятся его губы, встопорщивая редкие белые усы, и казалось ему, что рязанский митрополит кривляется, подмигивает, ухмыляется, строит рожи. Никон не выдержал, гаркнул так, что колыхнулось пламя свечей.

— Если я достоин осуждения, то зачем вы, как вора, привели меня тайно в эту церковку?! Зачем здесь нет царского величества? Я принял патриарший жезл в Соборной церкви. — Он на вытянутых руках выкинул далеко перед собой посох. Голос гремел: — Принял патриаршество перед народом российским по его, царя и собора просьбе. Пусть они и судят! Туда, к люду московскому, в церковь Успения ведите…

— Там ли, здесь ли — все равно, — перебил Лигарид.

Никон оскалился, всем телом повернулся к нему.

— Дело совершается именем народа, советом царя и всех благочинных архиереев, — скучным голосом закончил Лигарид.