Михаил Соколов - Искры

Эту пользу хозяйству от Яшкиных нововведений Нефед Мироныч видел и все же не мог простить сыну его заносчивости и своеволия. А тут еще Аленка: заметил Нефед Мироныч, что она стала подражать Яшке в его поведении и продолжала гулять с Леоном Дороховым, несмотря на запрет отца.

«Эх, долго ли до греха! Принесет в подоле от этого проща-лыги Левки, — куда ж ты опосля денешься? — думал Нефед Мироныч и еще решительнее грозился: — Нет, детки мои, покуда я живой — по-вашему все одно не будет! Кнутом буду на ум наставлять, выпорю на сходе, а родительское слово чтоб за закон чтили. А книжки — попалю. Все до единой!»

Долго молчал Нефед Мироныч, наконец, тяжело вздохнул и с тоской в голосе сказал:

— Нет, не такой ты, сынок, как отец! Двое вас у меня с Аленкой, как два глаза во лбу, а вот… — запнулся он и сказал не то, что думал: — Аленка недалеко от яблоньки откатилась, а ты уродился в деда.

Яшка знал, что дед его был непокорный, своевольный человек, и сдержанно усмехнулся:

— Какой уродился, такой и есть. Вы ж уродили.

— Оно конечно, — тяжело наклонившись, поднял Нефед Мироныч колос с земли. — Только ты чужой до всего добра, тошнит тебя от всего отцовского. Аленка — это гость, завтра подвернется человек, — и с богом, а ты — голова всему по смерти родителя. А выходит, вроде все мое хозяйство тебе без интереса. Так я говорю, сынок?

Яшка хотел было напомнить отцу, что об этом они уже не раз говорили и все без толку, но он видел, что Нефед Мироныч, кажется, начал его понимать, и не стал горячить старика.

— Нехорошо вы с людьми поступаете, батя, вот в чем дело, — мягко ответил он.

Возле высокой, длиннолицей копнильщицы Нефед Мироныч остановился, злыми глазами уставился на хлеб.

— Тебе чулки с бабами вязать, а не копны класть, девка!.. В середину колосками надо, не знаешь? — повысил он голос. — Работнички, штоб вас, только харчи в три горла лопать умеют… Переклади!

Девка молча стала перекладывать копну заново, а Нефед Мироныч продолжал:

— В чем же это нехорошо я поступаю? В каких делах?

— Вы сами знаете.

И опять Нефед Мироныч умолк. Да, он знал, когда и в чем поступал «нехорошо». Но что такое «хорошо» и что «плохо», когда жизнь — это ярмарка: зазевался — останешься в дураках. И он с грустью, с укором в голосе сказал:

— Эх, сынок, сынок!.. Молод ты еще, как я посмотрю, и зелен — как лук. В нашем деле и знаешь, где оно выходит нехорошо, да скажешь «хорошо» Ты думаешь, отец твой — битый дурень и ничего не смыслит? Знаю я, об чем ты толкуешь, да ить как по-твоему все делать, так мы не то что машину или хоть этого добра, — кивнул он на море колосков, — не нажили б и паршивого поросенка! Тебе все поблагороднее хочется, пообходительнее с людьми, а по-благородному жизнь не зануздаешь и далеко на ней не ускачешь. Жизнь — это как все одно бешеная собака: того и гляди укусит. Как говорится: с паршивой овцы — шерсти клок, так и с жизни. Вот как мы добро наживали. И будем наживать!

Яшка молчал. Он думал о том, что бы он делал, если бы стал хозяином всему этому хлебу.

Настало воскресенье.

День выдался нежаркий. В небе плавали темные тучи, западный ветер приносил прохладу, и она расходилась по хутору свежими воздушными потоками.

Сторожу панского сада деду Мухе такая пора была самой подходящей для ловли рыбы.

Недалеко от хутора к подмытому вешней водой обрывистому берегу речки примыкал заброшенный вишневый сад. Старые деревья его были испятнаны мохом, густо обросли дичком, многие давно засохли, листвой Молодняка прикрывая сиротливые, оголенные ветки, но некоторые еще жили и плодоносили. Когда-то, еще при пане, речка протекала от сада за несколько саженей, но со временем полая вода забрала чернозем берега, быстрое течение, делая крутой поворот, выбило в русле котловину, и теперь здесь образовалась изрядная глубина-плёсо.

Не так давно плёсо было излюбленным местом рыбаков, но с той поры, как под кручей нивесть откуда поселился хищник, рыба отсюда ушла, и о плесе распространились самые невероятные слухи, особенно после того как в нем утонула девочка. Лишь один дед Муха и был здесь завсегдатаем. Часами просиживал он на солнцепеке, подставив палящим лучам коричневую лысину, и редко когда возвращался домой без голавлей, — быстрой, смелой рыбы, не боявшейся прожорливого соседа. За это, за свои ловецкие хитрости он получил всеобщее признание «колдуна-рыбалки».

Кладью ему служила поникшая над водой старая вишня. Корнями вцепившись в берег, она круто нависала над речкой, так что усыпанная серьгами ягод макушка ее наполовину ушла в воду, создав удобное место для рыбьего отдыха. Именно поэтому и любил это место дед Муха.