Борис Изюмский - Дальние снега

Овеваемая свежими ветрами обретенных морей, Россия тянулась к своей судьбе, мучительно становилась в рост. И разве не ему помогать в том прилежанием и неусыпным трудом.

Федору чужды были придворные интриги корыстолюбцев. Он считал, что рожден не для того, чтобы изгибаться горбом, как сказал отцу. Образованным людям силы надо тратить на то, чтобы знаниями своими и трудами возвышать Россию, а не идти на поводу тщеславия. Он дорожил знатностью своего рода, положившего начало Москве, но полагал, что только достоинством и порядочностью можно хранить доброе имя. С огорчением замечал Федор, как дворцовые распри, где в угоду низменным целям, корыстным желаниям приносились в жертву интересы государства, возрождали боярское своеволие, как упала забота о флоте, портах, гаванях.

А в каких нечеловеческих условиях жили работные люди, пригнанные на верфи со всех концов земли! Голодные, в рубищах, эти корабелы, способные творить чудеса, мерли как мухи.

Федор развернул один из чертежей и весь ушел в его изучение.

Как из рога изобилия посыпались на семью Меншикова благости.

Сын его — небывалый случай! — получил дамский орден святой Екатерины, объявлен был обер-камергером и, неведомо за что, удостоился высшего ордена страны — Андрея Первозванного. Орденами награждены Мария, Александра, даже их тетушка Варвара Михайловна, ставшая обер-гофмейстериной с окладом две тысячи рублей в год.

В штате двора Марии — фрейлины, пажи, гайдуки, повара, певчие, гребцы — сто пятнадцать человек.

Срочно поручено было составить подробнейшее жизнеописание светлейшего с упоминанием всех его построек, участий в торжественных церемониях, переписки с королями. Опус сей назвали: «Заслуги и подвиги его высококняжеской светлости князя Александра Даниловича Меншикова с основанным на подлинных документах описанием всего достопримечательного, что по всемилостивейшему повелению его императорского величества Петра Великого и всепресветлейшей императрицы Екатерины было совершено под управлением и начальством его светлости при дворе и в армии, равно как и во всем Российском государстве».

Во дворце Меншикова теперь еще чаще, чем прежде, проходили крестины, именины, пиры.

Ассамблея по поводу нового обручения получилась знатная — открытый стол, людскость.

Светлейший любил размах. Пусть восхищаются персидскими коврами, старинными серебряными блюдами, ножами с золотыми рукоятками.

Был чудо-пирог. Когда его разрезали, из него вышла карлица, величиной в локоть, во французском платье с фижмами и с высокой прической, станцевала на столе меланхолический менуэт. Ворковал фагот, глухо гудели литавры. Оживленный «англез» сменялся «контрдансом» с глубокими реверансами.

Каждая заздравная чаша Меншикова сопровождалась залпом из пушек. На вечерней Неве большой корабль празднично светил горящими шкаликами по мачтам, реям и стеньгам.

…На стол подавали индеек, вскормленных грецкими орехами, кур под солеными лимонами, лосьи губы, страсбургские пастеты, огромных осетров, устриц из Либавы, донскую стерлядь, виноград, привезенный в бочках из Астрахани. Похвалялся хозяин и вином: рейнским, канарским, токайским, французскими коньяками и, конечно же, царской «приказной» водкой, с которой ни в какое сравнение не идут испанские педро дексименес и мараскино, разве что только спирт, настоянный на красном перце.

В парке и с плотов учинили огненные потехи, фейерверк выводил на небе: «Иде же правда, там и помощь божия». Ракеты разили горящих львов, падали цветные дожди, ярко освещая все вокруг.

Фонтаны били бургундским вином, на помосте возлежал целиком зажаренный, набитый дичью бык.

Под звуки музыкальной капеллы танцевали, и светлейший — мастер политеса — выделывал «каприоли» как никто другой. Серебряно заливались шпоры, творя кантату.

А позже он в своих конюшнях показывал гостям только что приобретенных черкесских коней.

За инкрустированным карточным столом меншиковского дворца играли в марьяж «Петровы птенцы» — канцлер Головкин, генерал-адмирал Апраксин, дипломат Долгорукий и шталмейстер двора Волынский.

До недавнего времени поддерживали они Меншикова, но после его перебежки в неприятельский стан, расправы с Петром Толстым, после неумеренных притязаний на самоличную власть все, кто был сейчас за этим столом, разве что исключая Василия Долгорукого, отшатнулись от светлейшего, видя в его возвышении опасность и для себя.