Виктор Петров - Рекламный ролик

Жене Ольге и сыну Михаилу.

Азарта убивать, называемого охотничьим, я не испытывал даже в детстве, когда дружки мои неистово палили из поджигов по пустым отцовским бутылкам и по пичугам.

Зато в те годы у меня хватало терпения караулить с фотоаппаратом лесное зверье где-нибудь возле глухой озерной курьи или на солонцах. Изредка мне везло. До сих пор храню снимок ежика, доедающего гадюку. Раз в шквальную грозу заснял седую ворону.

Однако мелкие, пусть и честно заработанные, удачи не могли затмить мечту, ради которой и рвался я на летние каникулы в деревушку углежогов Сак-Елгу. Подобно форпосту первопроходцев Сак-Елга одиноко курилась дымами на фоне синевато-угрюмых Таганайских хребтов.

Рысь! Рысь не давала мне покоя. Медведя в тогдашние двенадцать лет тоже хотелось повстречать — испытать свой характер (но не ближе чем за километр…) А вот рысь — именно сфотографировать!

О желании заснять зверя я ни разу никому не обмолвился, даже отцу. Он задал бы жесткий вопрос — почему непременно рысь? — и потребовал убедительный, как доказательство теоремы, ответ. Ну, а разве мог я объяснить, отчего на исходе лета в мглистый час перед зарей вдруг просыпался и лунатиком брел к далекому ельнику. Душный ельник, мнилось мне тогда, бесконечен и не тронут рубками до самого Ледовитого океана.

Через двадцать лет я познакомился с известным в области рысятником Рожковым и с грустью осознал еще одно преимущество взрослого над мальчишкой. Для исполнения мечты, столь жгучей в детстве, мне требовались теперь лишь деньги на проезд, восемь рублей, несколько свободных дней и, пожалуй, удача.

Мы уговорились с Рожковым: едва придет с востока и перевалит через увалы Уралтау настоящая метельная зима и снега в тайге на горных склонах скопится достаточно, егерь напишет мне письмо.

Живет он в нескольких километрах от поселка Зуваткуль, среди исполинского леса. По случайности или жалости чьей (потребовавшей, видимо, мужества ) уцелел в беспощадные военные рубки остров трехсотлетнего лиственничного бора. А еще раньше, в двадцатые-тридцатые годы, бор щадили даже углежоги — ярые истребители уральской тайги, поставлявшие древесный уголь домнам старинных заводов. Правда, валили в бору выборочные деревья на кладбищенские кресты. Эти кресты не истлели и по сей день.

Если пес егеря не залает, чуя пришельца, можно пройти по квартальной просеке совсем близко и за толстыми стволами не заметить поляны с кордоном в центре. Подслеповатым бельчатам из дупла в развилке суков дом видится, наверное, усохшим вкусным грибом. Лиственницу с необхватным стволом, поверху обугленную молнией, опоясали скамеечки из еловых жердин. В стволе дерева сделан глубокий пропил и ствол стесан так, что получился удобный полукруглый столик. За ним Александр Михайлович курит в часы бессонницы сигареты «Герцеговина Флор», слушает по транзистору старинные романсы, убавляя и прибавляя громкость в зависимости от настроения. Бывает, в час ночи голос певицы Бичевской доносится аж до поселка. Браконьеры Зуваткуля сразу делают вывод: в ближайшие два-три дня на глаза егерю лучше не попадаться — пощады не будет. Зимой же Александр Михайлович вываливает на столик остатки пищи для птиц.

…После затяжной метели оплывает ведущая к дому лыжня. Под свежей снежной толщей гаснут привычные запахи старых следов. Тогда кобель Топаз спешит раньше мышей и сорок «застолбить» целину вокруг дома. Всякий раз недоуменно взвизгивает, если с облюбованного им: кустика рухнет на морду ком сырого снега.

Меня Топаз не признал — угрожающе скалил волчьи клыки, пока хозяин сам не вышел на крыльцо.

— А-а… примчался… Думаю, к вечеру, балаболка, не явится — скормлю синицам его порцию беляшей. Знатье бы, что запоздаешь, я уехал вместе с жинкой к дочке в Сатку. Сижу как на иголках: и тебя нет и лесовозы последние вот-вот пойдут на Сатку…

Егерь вымыл испачканные мукой руки. Вытер их не передником, как сподручнее хозяйкам на кухне, а вынул из шифоньера белоснежное полотенце и лишь затем с достоинством протянул руку.

— В письме какой уговор на шестой строчке? Позавчера быть! Этак дружба наша наперекосяк пойдет…

— Семья, семья, Михайлович, — скороговоркой отшутился я, не в силах скрыть радостного волнения.