Виктор Петров: Рекламный ролик

Егерь пристально помолчал, убрал нитку с моего плеча.

— Про рысь сейчас не трепыхайся — завтра. Сейчас мы с тобой беляшами ублажимся, а после сюрприз есть для тебя.

Что за сюрприз, я догадывался. Новые рисунки… Трудно судить о таланте Александра Михайловича, но рисует он с упоением и очень много. Восторженность егеря перед морозным узором на стекле, виданным-перевиданным тысячу раз, я поначалу даже счел за фальшь.

Не скрою, мне льстит, что и к моим снимкам обычного любительского уровня он относится благоговейно, как к законченному авторскому произведению. Обязательно требует к снимку название, дату и роспись поразмашистей. Ни рисунки, ни тем более подаренные ему фотографии он не развесит на стене до тех пор, пока не выстругает для них ладные рамки из красноватого лиственничного комля.

Помню, при нашем знакомстве меня поразили пять мальчишеских лиц в этих ладных рамках. Все пятеро братьев Александра Михайловича погибли на фронте, и рисовал он их не с фотографий, а по памяти. Болтливые люди избегают с ним встреч: егерь помнит буквально каждую реплику из разговоров прошлогодней давности. Но если человек ему приятен, он никогда не уличит его в неискренности или в забывчивости, только досадливо поморщится. В поселке Зуваткуль об Александре Михайловиче бытует легенда, будто он после поездки в город обязательно выписывает на бумажку номера всех повстречавшихся за день автомашин и сжигает ее — освобождает память.

Действительно, едва мы отобедали, как в руках у егеря оказалась папка с рисунками. Видимо, желая подогреть мое любопытство, словно нехотя показал сначала один — мужской портрет. Лицо из обычных: густые брови, массивный подбородок. Но Александр Михайлович рассказывал о натурщике так упоенно, что я усомнился в своем чутье на интересные лица.

— На Дегтярке повстречались — экскаваторщик с Бакальского рудника. Молчун. Кряжистый. Физиономия сильная. Никаких ваших декоративных бород! Пооблизывался я вокруг него деликатненько и ребром ему вопрос. Или ты, сукин сын, позируй для меня час, другой, не колыхнувшись, или топай отсюда — браконьерствовать не разрешу!

— Так, так… И чем кончилось? — вежливо поддержал я егеря — он ждал ответного интереса.

— Тем и кончилось! Попотел он истуканом полдня, а после друг над дружкой хохотали: местные-то давно вылущили Дегтярское токовище!

Более удачными, по-настоящему самобытными оказались рисунки зверей. Егерь не показывал их раньше. Удивляли и подписи к рисункам…

«Натюрморт с лосем». Вырисованная до объемной достоверности кастрюля на подоконнике с цветком алоэ. Облупленная оконная рама, стекло с потеками дождя и там, за стеклом, — мираж лося! Удивительная тоска. Я ревниво вглядывался в рисунки, пытаясь понять тайный смысл каждого. Перехватил взгляд егеря. Нам обоим стало неловко…

Я впервые отметил, как постарел егерь за год, несмотря на крутые плечи, гантели под кроватью, и его бодряческая речь со мной именно от нежелания выглядеть стариком. Со сверстниками он разговаривает простым, вполне интеллигентным языком, проще держится. Я никогда не расспрашивал его о былой профессии переводчика — на самодельном стеллаже много книг на немецком языке. Не интересовался, почему он на склоне лет уехал жить из приморского ярмарочного города в медвежий угол. Знаю только, что в этом обветшалом доме родились и умерли его отец и дед — потомственные смолокуры — и сам он появился на свет на их скрипучей кровати. Расспрашивать его ради праздного любопытства стыдно, не тот человек, а чувствовать себя с ним на равных невозможно — слишком разного мы возраста и замеса. И вот сейчас он сделал встречный шаг, показав рисунки-откровения.

Почему-то ни на одном рисунке не оказалось рыси.

— Животин рисую только вольных. На воле рысь лоб в лоб не встречал, — сухо ответил егерь на мой вопрос. Он понял, что интимность минуты тяготит меня. — Рисовать, как она в капкане мечется, — жидковата радость…

Скрытый в его словах упрек задел меня за живое.

— Так вы, что, Михайлович, осуждаете меня? — спросил я, не в силах скрыть раздражения.

— Прибыль какая — судить тебя? Ведь у вас, нынешних, едино в ушах сквозняк. Словчишь ведь ты! Чикнешь ее, будто и не в капкане вовсе. Вроде как смельчак какой — на воле подстерег…

Теперь я обиделся уже всерьез. Стоило ли ему и соглашаться, писать письмо, если сама затея съемки неприятна? Достойнее, конечно, сфотографировать рысь на воле, но ей-ей глупо зависеть от редчайшего случая. И потом, для сносного фото секундной встречи мало. Нужно хотя бы выбрать удачный ракурс, выждать свет поэффектней… Капканы? Их он ставит и без меня…