Александр Бурмистров - Начало

— Он умный, начитанный, скромный, — говорит Верочка о своем женихе, старательно перечисляя его достоинства. — Умеет держаться на людях. Внимательный, тактичный по отношению к другим.

— И, конечно, урод? — замечаю я.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что, когда описывают человека, первым делом говорят о его внешности, а ты опустила эту деталь. Думаю, не случайно.

— Для меня внешность не главное. Да и вовсе он не урод. Обыкновенный нормальный мужчина.

— Ты считаешь обыкновенное нормальностью?

— А разве это не так?

— Так. Только так, Верочка. Как же иначе. Не станем же мы считать нормальными всяких там шекспиров, бетховенов, достоевских. Что тогда будет с несчастным человечеством! Вообразить трудно.

— Что ты хочешь сказать? — недоуменно спрашивает Верочка.

— Только то, что я желаю тебе всего самого доброго. И сейчас. И потом. И всегда.

— Спасибо.

Верочка улыбается своей ясной солнечной улыбкой. Она как бы говорит мне своей улыбкой все, что не сумела сказать словами, извиняется за свое неумение выразить себя в словах, будто в самом деле они необходимы, эти приблизительные обманные слова, когда само существо говорит о себе своим присутствием.

Я устраиваюсь поудобнее на диване. Устраиваюсь, чтобы лучше видеть и слушать Верочку. Долго видеть и слушать. Пока еще есть возможность, чтобы это было так.

Верочкин жених появляется в нашем доме вместе с наступившей темнотой и зажженным в комнатах и на веранде электрическим светом.

Я внимательно, придирчиво разглядываю оказавшегося передо мной чужого, как бы выросшего, преувеличенного в своем значении человека. Он приличного, почти баскетбольного роста, узкоплечий, чуть сутулится, в очках (первый очкарик, который может стать моим родственником). На вид ему около тридцати. Лицо совершенно незапоминающееся, обыкновенное и точно размытое — ни одной характерной, сколько-нибудь отличительной черты; маленькие глаза спрятаны в глубоких впадинах за очками, и взгляд их кажется отдаленным, неуловимым.

— Валентин Игонин, — говорит он, представляясь мне.

— Сергей, — говорю я и пожимаю его длинную руку.

В столовой вся наша семья. Посредине комнаты накрыт праздничный стол. Выставлен из серванта неприкосновенный в обычные дни столовый хрусталь и фарфор. А в нем изобилие всевозможных яств: холодец, домашний окорок, салат из свежих помидоров и огурцов, соленые рыжики. В центре стола две бутылки: армянский коньяк и белый, настоенный на травах итальянский вермут. Каждая бутылка, как генерал на параде, украшена золотыми и серебряными медалями.

Все наши одеты соответственно торжественному случаю: отец в темно-коричневом костюме, белой сорочке и галстуке; на матери красное шерстяное платье с меховой отделкой; тетя Груня облачена в черную, старинного фасона жакетку, на голове кружевная черная косынка; Верочка в чем-то легком и пестром. Странно, но при ее полноте ей удивительно к лицу, казалось бы противопоказанное — многоцветное.

В праздничной одежде женщины выглядят обновленными, помолодевшими, способными совершить что-то особенное, непредвиденное. Они напоминают мне домашних гусей, которые вдруг почувствовали, что могут взлететь, испытать удивительное, наполненное высшим смыслом чувство полета.

Совсем другое дело отец. Непривычный парадный костюм делает его мучеником совершенно чуждых ему и никому не нужных, на его взгляд, условностей — галстук съезжает набок, тесный ворот сорочки давит покрасневшую, не приспособленную для каких-либо ограничений шею, из узких рукавов пиджака выставляются явно лишнего размера руки.

Разговор за столом какое-то время не клеится. Каждый из присутствующих старается преподнести себя в самом выгодном свете и потому не торопится высказаться, тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. Однако выпитое вино постепенно развязывает языки, притупляет бдительность.

Вначале, как и полагается, говорят о погоде. Потом беседа перебрасывается в сферу международных отношений. Если первая тема позволяет раскрыть некоторые житейские, практические познания, то здесь можно блеснуть начитанностью, высказать заботу о судьбах человечества, дав понять этим, что интересы твои не замыкаются в маленьком мире собственного «я», а простираются далеко и неоглядно.

Я не вникаю в существо разговора, — наблюдаю за говорящими и, в первую очередь, за Игониным, Верочкиным женихом и моим возможным родственником.