Борис Володин - Я встану справа

Надя пришла следом.

— У вас нет рубля? Я утром отдам.

— С процентами… — Алексей Алексеевич рылся в карманах.

Надя развернула телеграмму и стала читать. Он сам отнес почтальонше рубль и квиток. Когда вернулся, Надя все стояла в кухне и читала телеграмму. Он стал мыть стакан под краном. Хотел сказать: «Наглядеться не можете на депешу?» — но осекся.

Она все продолжала читать.

Было совсем тихо.

За кухонным окном внизу, во дворе, потащили по земле что-то шуршащее, длинное. Тащили, тащили — бросили.

— Что-то случилось? — спросил Алексей Алексеевич.

Надя кивнула.

— Что?

— Не знаю.

В телеграмме было: «Выехать не могу дней через десять все выяснится тогда получишь письмо». Не было ни «целую», ни «Володя».

— Наверное, что-нибудь на работе, — сказал Алексей Алексеевич. — Кто-то заболел, некем заменить.

— Он ведь еще ни разу не видел Витьку, — сказала Надя. — Случилось что-то страшное.

— Бросьте фантазировать. Просто ваш супруг не умеет составлять телеграммы. Так написано, что можно невесть о чем думать. Написал бы: «Задерживаюсь подробности письмом».

— Правда, не умеет, — сказала Надя. — У него всегда телеграммы длинные. Нужно немедленно звонить. Я на Киевский вокзал пойду. Там переговорная.

— Лучше утром. Утро вечера мудренее.

— Нет, сейчас, — сказала Надя. — Только Витьку покормлю и пойду.

Внизу, во дворе, полилась вода, зашуршали листья.

— Дождь? — спросила Надя.

Сосед выглянул в окно.

— Нет. Цветы поливают из шланга… Не обязательно на вокзал. У Бурвича в двадцать четвертой квартире телефон. От него и поговорите.

— Неудобно. И вообще неудобно. И сейчас ночь.

— Он не спит. Он поздно ложится.

— Нет, нет, — сказала Надя. — Неудобно. Не хочу.

— Ерунда. Я пойду разведаю. — Алексей Алексеевич надел форменную фуражку речного ведомства и вышел.

Витька никак не хотел проснуться. Надя трепала его щечки, подбородок. Через два-три глотка Витька снова задремывал. Надя снова его теребила.

Мама поднялась с дивана. Постелила себе постель.

— Понравился «Вертер»? — сонно спросила она.

Надя кивнула.

— Я слушала его в тридцать третьем с Максаковой. Тебе было четыре годика. Кстати, сегодня Витьке месяц. Ты забыла, и Володя забыл. Мог бы поздравить. Ты здоровая. Когда тебе был месяц, я еще никуда не могла ходить. И даже если бы смогла, мне бы и в голову не пришло. — И мама укрылась с головой.

Надя не сказала про телеграмму. Вдруг и не произошло ничего страшного, а у мамы привычка все переживать громко.

На всякий случай она оставила записку: «Я пошла позвонить Володе».

Высокий Бурвич извинялся тихим басом, что он в пижаме. Потом усмехнулся:

— Это Алексей предупредил. А вообще-то я все время в трусах. Жарко. И в мастерской так. Я один в мастерской. — И стал угощать огромными абрикосами. — Из Алма-Аты прислали. Я уже написал эту вазу. Можно есть.

Надя попросила попить. Она сидела у телефонного столика, ждала, когда дадут разговор, и не могла есть даже абрикосы. Бурвич поставил перед ней сразу две запотевшие бутылки с нарзаном из холодильника.

Бурвич показывал этюды. Он только что проплыл матросом на сейнере от Калининграда до Владивостока через Средиземное море, Суэц, Индийский океан. Он привез из путешествия эту роскошную пижаму, настоящее сари для жены, два тюбика «индийской желтой» — «говорят, Надя, ее делают, извините, из ослиной мочи» — и вот эту стопу акварелей: Гибралтар, Джибути, Сингапур…

На рисунках все было жарким — яркие буквы рекламных щитов: «Oil», «SAS», «Camel». Пробковые шлемы полицейских. Черные мускулы докеров из Джибути. Пикетчики. Плакат «Strike».

— Небо очень бледное, — сказала Надя.

— Разве?.. По-моему, оно такое и было.

— Я не знаю, — растерялась Надя.

— Нет, оно такое и было, — сказал Бурвич. — Вам Сарьян нравится?

— Я не понимаю его, — сказала Надя. — Очень резкий какой-то. Цвета густые. Броские.

— Я тоже так думал. Думал, что он их придумывает. — Бурвич поставил к спинке стула новую акварель и отошел в сторону. — А побывал в Армении и понял, что он просто здорово точно видит эти горы, и неощутимый совершенно воздух, и дикие, густые цвета… — Он ткнул длинным пальцем в сторону акварели: — Не удалось дописать. И пасмурно. Лучше бы это маслом… Не рассчитал, и помешали. Видите там кораблик?.. Эсминец чанкайшистов. Сначала он послал нам два снаряда. Потом самолет над нами крутился… Так сказать, «попали в международное положение». И не дописал… Боевую тревогу объявили на сейнерах.