Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

Каким он был, этот Семен?

Его дом, под окнами которого на ветках голых яблонь цвели синеватые розы инея, был связан с сараями теплыми сенями так, чтобы корову и овец можно было покормить, не выходя наружу. Все умел этот старик, и зимой, и летом носивший овчинные штаны мехом внутрь. Одного ему не хватало — скуп он был на душевное расположение к людям. «Только свои, только свои!» — вспомнились сейчас Саватееву слова, которыми старик выпроваживал из дома односельчан, набежавших к нему по случаю неожиданного и недолгого приезда на побывку зятя-офицера.

А как же нуждались тогда люди во взаимной душевной приязни! Вероятно, как никогда больше в другое время — ни раньше, ни позже.

Чего только стоило, скажем, одно пение баб, когда тихим летним вечером после дня работы они возвращались с поля и их голоса начинали доноситься — сначала невнятно, потом яснее — еще от межевой грани!

— …Поихав за Дэ́сну, — неслось из степи. — Сказав: «Рости, дэвчинонька, на другую вэ́-э-сну…»

В сумерках были хорошо слышны все звуки с дороги, спускающейся с горы: тарахтение пароконных бричек, на которых бабы сидели, просунув ноги наружу через «дробины», усталое фырканье лошадей и полные боли и тоски вскрики-всхлипы запевал:

Видно, не хватало тогда людям тепла и летом, чего уж в таком случае было говорить о зиме!

Саватеев, поднявшись с камня, прихватил палку, побрел дальше.

Теперь та ветвь родных, главой которой был дед Семен, развеялась по свету. Лет пять назад, учительствуя в райцентре, Саватеев как-то побывал на родине. Но к тому времени свезенный в параличе в совхозную больницу старик уже умер. Жена его, бабка Ариша, девяноста с чем-то лет, доживала у зятя-офицера в далекой стороне. А новый хозяин, двоюродный брат Саватеева, перестроил усадьбу.

Гостю постелили в новом недостроенном доме с пустыми гулкими комнатами. В одной из них на стене стучали ходики. Саватеев пролежал всю ночь без сна, как в тот день, когда впервые ночевал у деда Семена. Тогда так же вот постукивали часы — новый для него звук — и томило отсутствие рядом сонного дыхания его многочисленных сестер и братьев. Однако на этот раз он все-таки заснул, и когда утром толкнул ставню, слух его резанул с недетской печалью поющий что-то ребячий голосок.

Саватеев выглянул: на «призьбе», привалившись к стене спиной, сидела девочка и, перебирая венок, пела:

— Огни горят высокие, котлы кипят кипучие, ножи точат булатные — хотят меня зарезати…

Вспомнив детский голосок и песенку, Саватеев убыстрил шаг: ему уже было одиноко одному, да и цель его путешествия приближалась. За светло-зеленым полем озими уже видна стала серая полоска кирсановских домов с облаками сосновой хвои над ними.

Но неужели ж так плохо все было у него в детстве? А мост?

Да, с мостом связывалось все только хорошее. Ухоженный, аккуратный, из бревен фабричной распиловки, он служил мальчишкам чем-то вроде клуба, и на нем можно было встретить каждого из них в любое время дня, который летом, как известно, не день — год! Весной у свай задерживался плавучий мусор, он оседал на дно, над ними вырастала куга, возле которой хорошо брались окуни. Но главное, именно к этому мосту потом, летом сорок пятого, спешили мужчины — жители правобережных деревень, отпущенные войной. Они шли от пыльного шоссе через луга, заросшей зеленым спорышей дорогой, а у моста обязательно останавливались — в летний день невозможно было пройти мимо речной благодати. Они сбрасывали ремни, стягивали через головы рубахи, доставали из вещмешков серые, как их лица, кусочки мыла и, забредя в реку по колени, начинали мыться, плеща водой на бурые шеи и плечи.

А у противоположного берега покачивались на расходящихся кругами волнах белые речные лилии.

Было от чего захмелеть вернувшимся домой фронтовикам!

Сейчас моста уже нет. Вместо него на том месте приторочен к остаткам свай настил из досок, лежащий на железных запаянных бочках вровень с водой. Омелела, осохла и сама река. Попадали защищавшие ее деревья на берегах. Однако по настилу, крепко упираясь босыми ногами (чтобы не раскачивало!), по-прежнему бегают мальчишки, перекупавшись, вылезают на доски и с пупырями на коже сердито греются на солнышке, шмурыгая носами. Им и дела нет до незнакомого дядьки с редкими волосами на голове, который с растерянным видом стоит на берегу, как не было когда-то дела и ему самому до тех, кто уехал от этой реки раньше него.