Владимир Петров - Польский пароль

— Слышь, дядя! Скажи своим австрийцам, чтобы отошли в сторону и не лапали крылья. Боевая машина, надо же понимать!

— Дак ты, оказывается, девка? Вот те раз, язви тебя в душу! — изумленно присвистнул командир. — Ну вылазь, вылазь! А это, миленькая, не австрийцы вовсе. Русские они. В плену насиделись, вот, значица, своему советскому обрадовались. Ну пущай, ты уж не перечь им. Небось не поломают.

Ефросинья вдруг похолодела: голос был явно знакомый! До боли знакомый, до слезной влажности в глазах. Неужели?! Нет, она не могла ошибиться: словечки-то чисто черемшанские…

Она прыгнула с крыла, подошла к командиру и пристально вгляделась в лицо, чуть освещенное пламенем недалекого костра. Протянув руку, тихо сказала:

— Ну здорово, Егор Савушкин… Иль не узнаешь?

Тот было испуганно попятился назад. Потом тоже тихо, почти шепотом сказал, приблизив лицо:

— Неуж Фроська? Мать честная… Ефросиньюшка, землячка…

Странно было видеть, как могучий когда-то мужчина навзрыд плакал на ее плече. Да и она не сдерживала жалостливых слез, почувствовав под ладонью твердую, будто деревянную, высохшую Егорову спину: «Одни кости… Что с человеком плен-то сделал!..»

Она отдала им все, что нашла из НЗ, запрятанного на борту: три плитки шоколада, буханку черствого хлеба и несколько банок сгущенки. А они напоили ее чаем, заваренным смородиновым листом. От кружки по-таежному сладко пахло дымком.

Они не жаловались, ничего не рассказывали о себе: прошлое для них было позади, а сейчас они были просто счастливы. Да и необходимости в рассказах не было: это прошлое отчетливо и жутко виделось на их нечеловечески изможденных лицах.

Впрочем, об одном-единственном Егор Савушкин пожаловался. Сказал, сокрушенно вздохнув:

— Опростоволосился я, Ефросинья… Казниться буду до конца веку своего! Гада-эсэсовца, за которым ты прилетела, упустил. Не сберег, значица…

— Сбежал?

— Да нет… Пришлось прибить. Бой тут у нас вечером приключился: концлагерь брали. Вон видишь, еще пятьдесят русских людей освободили. Ну а штандартенфюрера пленного пришлось прибить: он, значица, в бега было ударился. Да ничего, бумаги его секретные остались. Вот бери, передай их советскому командованию. Не расстраивайся — порожней не полетишь, Возьмешь тяжелораненого. Наш партизанский комиссар, пострадал во вчерашнем бою. Большой человек, Ефросинья, член Центрального Комитета Чехословацкой компартии! Поимей это в виду и береги товарища.

— Довезу в целости! — кивнула Ефросинья.

За все время Савушкин так и не спросил ничего про Николая Вахромеева, видно, чувствовал, по лицу Ефросиньи понимал, что дела тут обстоят неважно. Уже перед взлетом все-таки не удержался, спросил, отводя взгляд:

— А с ним как же? Тоже в Тарнополе?.

— Нет, Егорша… Позднее, уже в Польше. Потеряла я его…

— Ну это не страшно! — сразу оживился Савушкин, хлопнул ее по плечу. — Потерянное найдешь! Ты везучая.

На взлет она пошла при уже начинавшемся рассвете. Восток, куда сразу повернул самолет, призывно светлел набухающим лимонным небосклоном. Поглядывая в зеркало на бледное, но счастливое лицо своего пассажира-чеха, который по-детски радовался открывающейся внизу родной земле, Ефросинья тоже не скрывала радости: в конце концов, куда приятнее везти хорошего человека, своего боевого побртима, чем какого-то живодера-эсэсовца, будь он трижды ценным типом. Тем более в последнем, наверняка последнем полете!

И еще она радовалась тому, что сзади, в гаргроте фюзеляжа, везет целый мешок солдатских писем-треугольников, в каждом из которых известие о воскрешении из мертвых. Во скольких семьях прольются светлые слезы радости на эти невзрачные письма, сколько похоронок навсегда перечеркнут торопливо, наспех нацарапанные строчки!..

Нет, за всю войну она никогда еще не возила такого бесценного груза…

В районе Ческе-Будеевице Ефросинья, как было условлено, вышла в эфир и кодом сообщила на базу о ходе полета. Открытым текстом добавила: «На борту тяжелораненый».

Очевидно, это несколько озадачило оперативного дежурного, он велел ждать на волне. А еще через минуту поступил приказ: «Действовать по варианту номер три. Аэродром Рузине». Это значило лететь на Прагу. Ефросинья не поверила, потребовала подтверждения. На этот раз уже база открытым текстом раздраженно ответила: «Чего тебе не понятно? Прага свободна!»

…На посадку Ефросинья заходила с восточной стороны, умышленно сделав громадный круг над городскими кварталами. Планируя с выключенным мотором, она с удовольствием слушала, как бурлит внизу город, видимо не засыпавший в эту ночь. За прошедший месяц, готовясь к полетам, она хорошо изучила план города, мечтая когда-нибудь побродить пешком по древним плитам пражских площадей, увидеть Старомесские куранты с деревянными апостолами и золоченым петухом, полюбоваться с каменных мостов на тихую воду красавицы Влтавы. Сейчас там, на узких улочках, на площадях и набережных, ликовали толпы народа, цветными шарами вспыхивали ракеты в рассветном небе.