Александр Авдеенко - Я люблю

А бараки с их черными толевыми крышами, с их облупленными, обшарпанными, в ржавых серых, черных и желтых потеках, стенами, с наглухо закупоренными, грязными, бельмастыми окнами, с уродливо торчащими трубами показались мне, после Москвы и Ленинграда, просто страшными.

Ленинград с его Зимним дворцом, Эрмитажем, аркой Генерального штаба, Сенатской площадью, улицей Растрелли, решеткой Летнего сада, набережной Невы — и бараки, халупы, землянки Магнитки!..

Ну и ну! Да разве мы, строители нового мира, менее, чем князья и графы, нуждаемся в удобствах, в красоте, в чудесных жилых дворцах?

Вот и наш знаменитый вокзал. Смотрю на него незатуманенными, чистыми глазами, глазами Антоныча. Да, неказист. Вагон, кажется, еще больше врос в землю, одряхлел. Две недели назад все окна теплушки были застеклены, а сейчас две рамы забиты фанерой. Надпись «Магнитогорск» наполовину изгрызли дожди, ветры, солнце.

На вокзальной площади, на захламленной, ухабистой десятине, кишмя кишит толпа встречающих, провожающих, отъезжающих и прибывших. Все спешат, каждый пересекает дорогу другому, все толкаются, наступают друг другу на ноги. Никто не считает себя виноватым, когда саданет тебя углом тяжелого, окованного сундука или гузырем мешка, набитого всяким добром. Никому нет дела до того, откуда и с чем ты приехал. Принимают за такого же, как сами, сезонника, завербованного, ищущего свое место под солнцем.

Неприкаянно стою в самой гуще этой базарной толкучки, где даром раздают свое и даром расхватывают чужое человеческое достоинство, и готов расплакаться. Где же Лена? Куда запропастилась? Почему я не сразу увидел ее? Ищу ее глазами и злюсь на себя. Раньше в одно мгновение выхватывал ее взглядом из тысячной толпы, а сейчас не могу различить среди сотен людей. Может быть, до того нагляделся на картины Эрмитажа, на мраморные статуи и фонтаны Петергофа, на банкетный зал гостиницы «Астория», на красное дерево и плюш спальных вагонов специального поезда, на зеркала и паркет особняка миллионера Рябушинского, до того нагляделся на все это, что нажил бельмо на глазу и неспособен отличить мою родную Ленку, раскрасавицу, от чужих обыкновенных лиц? Если так, плохи мои дела.

Не так! Наговариваю на себя.

Нет, так! Где-то здесь она, Ленка, а я ее не вижу, не чувствую.

Мордастый, с жиденькой порослью на висках и подбородке, искатель счастья подходит ко мне и, воровато оглядываясь, спрашивает:

— Слухай, паренек, как попасть на Тринадцатый участок?

— Садись на автобус или на попутную и двигай прямо до центра, спрашивай Тринадцатый,

— Ну, а как там, ничего?

— В каком смысле?

— С голоду не пропадешь? Можно заработать?

— Еще и детишкам на молочишко останется.

— А ты не заливаешь?

— А какой интерес?

— Кто тебя знает! Слухай, паренек, а где лучше: на Коксохиме или на Магнит-горе?

— Везде у нас неплохо.

Он недоверчиво, приценивающимся взглядом базарного покупателя оглянул меня с ног до головы. Понравились ему мои новые туфли, новый, еще держащий фабричную глажку костюм, сиреневая рубашка с галстуком. И большой, с никелированными замками чемодан произвел на него впечатление. Зауважал и позавидовал.

— А сам ты где устроился?

Не вытерпел я, засмеялся. Ну и речи! Паренек! Голод!.. Заработки!.. Устроился!.. На каком языке он со мной разговаривает? За кого принимает?

Ошибся, искатель. Не похож я на тебя. Давно нашел свою долю. Да еще какую!

— Ты чего скалишься?

— Интересно!

— Что тебе интересно?

— А вот это... твои вопросы.

— Какие?

Даже не понимает, откуда он, с какого света пришел, чем нашпигован.

— Чего ж тут особенного? — обижается парень. — Я спрашиваю, где ты работаешь?

— Ну, а как ты думаешь?

— Видать сову по полету. Чистенький, сытый. Значит, немало зашибаешь. Плотник, да? А то и столяр?

Я отрицательно качаю головой.

— Шофер?.. Пекарь?.. По электрическому делу специальность нажил?

— Писатель! — неожиданно говорю я и жду, что будет. Первый раз такое сказал о себе вслух.

— Писарь? — Мой собеседник пренебрежительно машет на меня рукой. — Тоже, специальность! Не завидую.

Утратил всякий интерес ко мне. Заскучал, отвернулся. Оглядывается, ищет человека, с которым можно было бы потолковать с большей пользой.

Давай, катись, темнота!

Случайная эта встреча вдруг отрезвила меня от длительного и глубокого опьянения. Понял я, что ничего особенно не произошло. Думал, что в Магнитке всем и каждому уже известно, что я возвращаюсь домой писателем. Думал, все будут оглядываться вслед мне и перешептываться: «Писатель! Сам Горький его расхвалил и напечатал!»