Александр Авдеенко - Я люблю

Слава тебе, Ленка, отныне и вовеки!

Высовываюсь на улицу больше, чем до пояса, едва держусь на покатом подоконнике, неистово размахиваю белым флагом. Никто его не видит, а Ленка... Иди, любимая, властвуй! Как хочешь, сколько хочешь. Безоговорочно капитулирую. Давай, милая! Давай, Босоножка.

— Телеграмма! «Молния»! — не своим голосом, надорванно кричит Ленка и размахивает над головой клочком бумаги. Лицо ее сияет ярче самого солнца. Любит. Обожает. Все забыла, что было в ту страшную ночь. Ни за одну свою слезинку не требует вознаграждения.

— Что за «молния»? — вопрошаю я сверху, с четвертого этажа. — Откуда?

Ленка беззвучно смеется, откашливается и беспомощно показывает на горло. Совсем голос потеряла дивчина. Вот как ошеломлена какой-то радостью.

Хочется прыгнуть к ней прямо отсюда, скорее обнять и расцеловать потерянную и найденную.

Скатываюсь вниз со скоростью курьерского. Один лестничный вираж, другой, третий, четвертый. Свистит ветер. Железные перила сдирают с ладоней кожу. Кто-то, оказавшийся у меня на пути, падает, сбитый с ног, матерится. Ничего! По такому случаю можно и похулиганить. Потом повинюсь. Любое наказание приму.

Выбегаю на улицу, хватаю Ленку в охапку, обнимаю, целую щеки, волосы, руки. Вернулась! Простила!

Ленка тихонько смеется, нерешительно отбивается.

— «Молния»! — говорит она и машет перед моим лицом бумагой.

Наплевать мне на «молнию», если она даже от самого господа-бога, из райской канцелярии. Никто и ничто не может меня обрадовать больше, чем мир с Ленкой. Вглядываюсь в ее милые, родные черты и блаженно улыбаюсь. Воскресла, любимая. Опять в моих руках! Теперь крепко держу ее, никакая сила не вырвет. Всю жизнь будем вместе.

— Читай! — требует Ленка. — Одолел маловеров. Слава победителю!

Не я победил, а меня победила Ленка. Еще и еще целую ее. Вот она, моя райская «молния». Примчалась. Вытащила из бездны, человеком сделала.

Ленка смеется, шлепает меня твердым телеграфным бланком по одной щеке, потом по другой. Я перехватил ее руку, покрыл поцелуями.

— Пусти, чумной! Слушай, что тебе говорят! Телеграмма! Из Москвы! Александру Голоте! Не понял? Тюлень ты все-таки, Санька. Такое счастье ему привалило, а он. — Тычет мне в лицо вонючий, одубелый от клея телеграфный бланк. — Знаешь, что здесь написано?

— Знаю!

— Ну?

— Антоныч просит отложить нашу свадьбу до его приезда.

— Нет! Гадай еще! Да смелее! Больше фантазии!

— Саша Косарев сделал тебя своим заместителем?

— Не обо мне речь.

— Ты признана первой красавицей России?

— Перестань!

— Ленке Богатыревой присвоено звание Человека.

— Я же тебе сказала: не обо мне речь. На свой аршин меряй счастье.

Я беру ее за плечи, долго смотрю ей в глаза и тихо и очень серьезно говорю;

— Ты мое счастье, Ленка.

Поверила. Дошло!

Перестала смеяться. Внимательно, блестящими глазами вглядывается в меня. Рука с бумажкой забывчиво опущена.

Склоняется ко мне, тихонько прикасается своими мятными губами к моим губам. Ничего не сказала. И не надо нам никаких слов. Смотрим друг на друга, и все нам ясно на сто лет вперед.

— Ну что там? — спрашиваю минуту спустя, когда мы поднялись наверх, в мою комнатушку,

Ленке передалось мое состояние великого покоя и уверенности. Самым обыкновенным голосом, даже вроде с насмешкой она произнесла:

— Писанина Голоты горячо одобрена в Кабинете рабочего автора и в издательстве, срочно готовится к печати.

Нет, не дурака валяет милая. Такими вещами и самый лютый враг не посмеет пошутить. Чистую правду говорит Ленка.

— Рукописью заинтересовался Алексей Максимович Горький.

— Горький?! — закричал я.

— Прочитал. Одобрил. Печатает в своем альманахе «Год XVI». Вот обо всем этом и сказано в телеграмме.

Я взглянул на телеграфные строчки и тут же уткнулся лицом в колени Ленки. Не могу смотреть ни на любимую, ни на белый свет — больно глазам. До ослепления больно. Ленка тихонько перебирает мои волосы и терпеливо ждет, пока я приду в себя, немного освоюсь с новым положением. Да разве к этому привыкнешь? Ударник, призванный в литературу! Автор! Писатель! Крестник Алексея Максимовича! Всю жизнь буду удивляться, радоваться, верить и не верить, что сам Горький одобрил мою писанину.

Поезд делает последний поворот — и вот она, долгожданная Магнитка! Так рвался к ней, два часа в окне торчал, выглядывал, боялся пропустить момент, когда покажется, обрадует своими северными воротами со щитком Алеши «Шапку долой, товарищ! Ты находишься на переднем крае пятилетки», а она встретила... Солнца нет и в помине. Земля раскисла, в мутных лужах. По небу туда и сюда перемещаются облака, громадные, грифельного цвета, круглые, похожие на бурьян перекати-поле. Магнит-гора спряталась под черным малахаем дождевой тучи. Заводские дымы ползут по крышам цехов, цепляются за мачты высоковольтных линий. Воздух насыщен влагой, туманом и дымом.