Юрий Нагибин - Река Гераклита

Рахманинов решил не обращать внимания на неприличную резкость тона.

— А как твой Боря и друзья считают: французы устоят?

— Они будут драться. Для Гитлера это не станет увеселительной прогулкой.

— Покойный Шаляпин был уверен, что Париж падет.

— Вполне возможно, — как-то легко согласилась Таня.

— И как же можно здесь оставаться?

— Вот и уезжайте. Чем быстрее, тем лучше. Заберите вдову Волконскую с дочерью, и — попутного ветра.

— Почему ты так дурно говоришь о сестре? Что она тебе сделала?

— Ровным счетом ничего, папа. А злюсь я только на тебя. Ты не хочешь понять, что я не прежняя толстозадая Танюшка, которую вы с мамой придумали себе на потеху. Я взрослая женщина, у меня своя жизнь, своя судьба. Если будет война, Борису призываться. Неужели я его брошу, буду отсиживаться за «Большой лужей»? Мое место при нем раз и навсегда, как мамино — при тебе. Надеюсь, я на этот раз все понятно изложила?

Рахманинов некоторое время молчал.

— Наверное, можно что-то возразить, но почему-то не хочется. Внутренне я согласен с тобой… Просто ни один отец не верит до конца в любовь своей дочери к постороннему человеку. Боря Конюс! Славный молодой человек. Сын старых друзей. Студент. Неизвестная величина. И он — судьба моей дочери, и ничего тут не поделать. Ты пошла в мать, тебя не собьешь. Ну, хоть не забывай нам писать.

— Это я обещаю. Поцелуй маму, вдову Волконскую и мою маленькую племянницу. А тебя я сама поцелую. — Она тут же это исполнила. — И сразу уходи, папа. Не нужно мелодраматических сцен.

— Я к ним не способен, — угрюмо произнес Рахманинов. — Поклон Боре.

Он вышел. Больше они не виделись.

Лишь одним напоминала швейцарская усадьба, вилла Сенар, старую Ивановку: кустом белой сирени, некогда привезенным Мариной в глиняном горшке, а сейчас широко и пышно разросшимся. Но Рахманиновы покидали Европу, и все заботы Сергея Васильевича сосредоточились на этом кусте.

— Ради бога, не повредите корней! — умолял он старика садовника, который в старой России вполне сошел бы за университетского профессора.

— Не беспокойтесь, герр Рахманинов. Ваш прекрасный куст будет в полном порядке.

— Я не сомневаюсь. Но сирень нежное, хотя и выносливое растение. Если вы повредите корни, все пропало.

— Не беспокойтесь, герр Рахманинов, я работал у самого доктора Рюдигера, тайного советника и кавалера. — Садовник взялся за лопату.

— Ну, если у самого доктора Рюдигера!.. Осторожно, корни длинные!..

— Сережа! — послышался голос Наталии Александровны. — Ты будешь собираться?

— По-моему, я этим и занимаюсь, — холодновато отозвался Рахманинов.

Наталия Александровна поняла, приблизилась к мужу, взяла его за руку. Он сразу откликнулся на этот жест добра, обнял ее за плечи и повел к дому.

— Помнишь, я говорил, что третьего гнезда мне не свить или что-то в этом духе?..

Наталия Александровна кивнула.

— А ведь придется… Для Ирочки и нашей внучки. И кто знает, как сложится судьба столь независимой Татьяны? Война не выбирает…

— Чур тебя!.. — воскликнула Наталия Александровна.

Рахманинов прощальным взглядом окинул покидаемую усадьбу.

— А все-таки здесь было хорошо… Лучше, чем где бы то ни было. Почему наши дочки так не любили Сенар?

— Тут всегда дождь… Наверное, им было просто скучно…

— А белая сирень тут прижилась, — задумчиво сказал Рахманинов. — На старости лет я понял: жизнь — это затянувшееся прощание со всем, что любишь…

Когда они пересекали «Большую лужу», как американцы называют Атлантический океан, радио принесло весть о немецком вторжении в Польшу. Вторая мировая война началась.

Калифорния. Холмы над океаном. Апельсиновые деревья. Рахманинов работал на террасе.

Вошла Наталия Александровна.

— Звонил Стоковский. Напомнил о репетиции.

Смешным детским движением Рахманинов прикрыл от жены свою писанину.

— Так мы прятали любовные записки, которые писали мальчишкам из соседней гимназии, — заметила Наталия Александровна.

— Значит, ты мне уже тогда изменяла?

— Я искупила свою разгульную молодость. — И серьезно, с укором: — Почему ты скрываешь от меня свою работу?

— От неуверенности в себе, — признался почти семидесятилетний композитор. — Я разучился выражать себя напрямую. То я пишу на тему Корелли, то на тему Паганини. А здесь — признание в любви без посредника. Страшно!..

— Я не спрашиваю, кому это признание. Оцени мою сдержанность.

— Ты сама знаешь. Тихо я говорю о любви к тебе, громко к России.