Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Смотрите, смотрите, Марья Николаевна, в коляске едет!

— Ах, срамница! И шагом, шагом едет, чтобы мы видели, — всплеснула руками Марья Николаевна. — Отлично, отлично! Нечего сказать, по хорошей дорожке пошла' Молодчика подхватила…

Катерина Александровна взглянула в окно и замерла: перед домом ехала коляска, в ней сидел какой-то небрежно развалившийся юноша рядом с роскошно одетой девушкой; в этой девушке нетрудно было узнать Скворцову. Она что-то рассказывала своему спутнику, со смехом указывая на приют. Он лениво улыбался.

— Что же вы не кланяетесь? Это ваша протеже, — обратилась Зубова к Катерине Александровне. — Вот теперь всех нас погонят отсюда, так попросите у нее пристанища: хорошие знакомые!

Катерина Александровна не ответила ни слова; у нее болезненно сжималось сердце. Она поняла участь Скворцовой.

— Распутница, стыда нет! Туда же шляпку с перьями надела… Наглость-то какая!.. Другая бы на ее месте за версту объезжала наш дом, чтобы не знали люди, до чего она себя довела, — ораторствовала Зубова. — А вы-то, вы-то за нее заступались. Теперь самим краснеть нужно…

— Она при мне недолго была здесь и если кто довел ее до этого, так уж, верно, не я, а те, которые воспитали ее с детства, — тихо ответила Катерина Александровна, едва сдерживая свое волнение.

— Скажите, пожалуйста! Уж это вы не на нас ли намекаете? — воскликнула Зубова. — Да как вы смеете?

— Оставьте меня в покое! — нервно промолвила Катерина Александровна. — Я вам высказала свое мнение потому, что вы высказали свое. Кто из нас доводит воспитанниц до разврата — это, кажется, ясно. Я отношусь к ним хорошо и ласково, а вы унижаете и срамите их, убивая в них и стыд, и мягкость. Вы думаете, что наставница, воспитательница должна быть палачом, шпионом и полицейским сыщиком; я думаю, что она должна быть матерью…

— Ну, я любовников не заводила и потому матерью не могу быть; может быть, другие надеются скоро детей иметь, так и приготовляются разыгрывать роль матерей.

Катерина Александровна судорожно передернула плечами. Говорить с этими личностями не было никакой возможности. Она пропустила мимо ушей все дальнейшие колкости и ругательства Зубовой и сидела молча. Ей было невыносимо грустно. У нее сильно расстроились нервы; грудь давило, как в тисках. В такие минуты обыкновенно все представляется в черном цвете, припоминаются все невзгоды, пугают все предстоящие события. Думы молодой девушки становились все мрачнее и мрачнее. Ей начинало казаться, что и ее ждет невеселая участь, что и с ним, может быть, случилось какое-нибудь несчастие, что и ее мать, может быть, не перенесет предстоящую разлуку с Мишей, уезжавшим в училище, что и штабс-капитан, может быть, запьет, если из действующей армии получится какое-нибудь дурное известие о сыне, — одним словом, все, что занимало ее ум, представлялось ей теперь в черном цвете и вызывало опасения… Сотни раз старалась она отогнать эти тяжелые мысли, но они не покидали ее и роились в голове помимо ее воли. Ей хотелось плакать, хотелось поделиться с кем-нибудь своими тревожными, болезненными чувствами, но она была одна или хуже, чем одна: вокруг нее говорила и сновала толпа людей, которым не было до нее никакого дела: если бы она заплакала, ее осмеяли бы; если бы она вздумала рассказать им хоть одну свою мысль, они выдумали бы целую грязную историю про ее отношения к Прохорову.

А на дворе стоял невыносимо жаркий июльский день; солнце раскалило стены домов; над городом висело какое-то серое, тяжелое небо; дым, выходя из труб, медленно расстилался над домами; пыль, казалось, стояла в воздухе. Что-то давящее, удушливое было во всем этом. Открытые половинки окон во всех домах, во всех этажах невольно напоминали целые массы истомленных зноем людей, которые простерли на улицы свои руки и кричат: «воздуху, воздуху!» А воздуху нет. Но вот наконец повеял ветерок, поднялась и закрутилась пыль, небо быстро начало темнеть и сплошная неясная, серая масса, тяготевшая над городом, сплотилась в угрюмые, темные тучи. На улицах послышалось пугливое щебетание птиц; прохожие прибавили шагу, и где-то в отдалении одна из туч озарилась ярким зигзагом молнии; в воздухе пронесся удар грома.

— Господи! гроза, кажется, начинается, — послышался в притихнувшей комнате испуганный голос Зубовой, боязливо осенявшей себя крестным знамением.

В это мгновение порывом ветра с шумом захлопнуло одно окно — и на улице, как из ведра, полил ливень и раскатился удар грома. В комнате вдруг сделалось свежо.