Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

Генерал совершенно расцвел и позабыл про ревизию, про приют, про оказавшиеся оплошности. Зубова, Постникова и Зорина с различными чувствами, но с одинаковым изумлением смотрели на Катерину Александровну. Юный чиновник и Грохов снова занялись продолжением ревизии, но Свищов уже не мог оторваться от Прилежаевой. Он рассыпался в французских фразах и любезностях.

— Я, генерал, очень плохо понимаю французский язык, — заметила Катерина Александровна.

— О, ваша русская речь лучше всех языков в мире! — воскликнул старый волокита. — И как это наш старый греховодник забыл вас показать нам!

Свищов, по-видимому, был очень важным лицом и смотрел на Данилу Захаровича покровительственно.

— Я почти не бываю у дяди, — заметила Катерина Александровна.

— Ну да, ну да, вероятно, тетушка боится, что вы ее затмите… Между нами, она ведь совсем не хороша. Вульгарное что-то, знаете, во всем… во всем… знаете…

Генерал повертел в воздухе рукою, желая яснее высказать, в чем заключается вульгарность Павлы Абрамовны.

— Но зачем же вы здесь? Разве здесь ваше место? — начал он.

— Что ж делать, если лучшего места не могу занять! — ответила Катерина Александровна.

— Ну-у! — усмехнулся генерал. — Не говорите, не говорите этого!

— Ваше превосходительство, мы кончили, — почтительно объявил Ермолинский.

— Хорошо, хорошо!.. Так уж будто и нельзя найти лучшего места? — нежно промолвил Свищов Катерине Александровне, щуря масляные глаза и в волнении играя лорнетом.

— Нельзя, — пожала плечами Катерина Александровна.

— А может быть, и можно.

— Вы едете, ваше превосходительство? — нетерпеливо спросил юный ревизор.

— А, да, да! — очнулся генерал от сладких ощущений. — Нечего делать, надо ехать… Надеюсь, что будем знакомы? — обратился он к Катерине Александровне. — А я распеку старого греховодника, распеку, когда приедет… Цветок, цветок, а он скрывает, прячет! И от кого же? От меня?

Генерал сжал руку Катерины Александровны, подержал ее в своих дрожащих руках и с сияющим лицом вышел из приюта. Он был доволен ревизией.

— Я этого никак не ожидал, — говорил ему юный чиновник, сидя в его карете.

— И я, и я! Мы сошлись с вами. Это удивительно, просто удивительно! — говорил генерал.

— Не удивительно, а возмутительно, ваше превосходительство!

— Ну да, возмутительно, если хотите! Знал, под рукой имел и ни слова, ни намека… Да я просто сердит, сердит на него…

— На кого это, ваше превосходительство?

— Да на кого же, как не на Боголюбова…

— Вы разве думаете, что он все знал?

— Да как же, батюшка, не знал?.. Кому же и знать, как не ему… Она его родная, слышите, родная племянница, а вы сомневаетесь в том, что он ее знал?

Юный чиновник с удивлением вытаращил глаза.

— Мы, кажется, о различных предметах говорим, — почтительно возразил он. — Я насчет упущений. Я очень недоволен сегодняшним днем…

— Ну, нет-с, этого я не могу сказать. Я доволен этим случаем, — заспорил генерал. — Очень доволен!

— Конечно, им можно будет воспользоваться.

— А! вот это верно! Это удачно сказано! Именно воспользоваться! — обрадовался генерал. — Не правда ли, это восхитительное явление, это что-то… что-то… неземное… А?

Юный чиновник захлопал в недоумении глазами и мысленно послал к черту своего спутника.

— А ведь признайтесь, у вас сердчишко тоже не на месте! — снисходительно пошутил генерал. — Только, батенька, нет!.. Гуляйте подальше!.. Я первый открыл…

— То есть, как же, ваше превосходительство? — опечалился Ермолинский.

— Да, да, да!.. Я первый — мне и лавры победы…

— Но я хотел от себя составить доклад обо всех упущениях, — несмело произнес начинающий делец.

— Об упущениях? Да, да, составьте! Об упущениях? Да составьте! — поощрил генерал. — Вы удивительно способны к этого рода деятельности. Я первый, я первый засвидетельствую. Соображение это у вас… помните… знак, на простыне знак? А, это гениальная черта!.. Все смотрим, никто ничего не замечает, а вы: знак!.. Удивительно!.. Я вам очень, очень благодарен.

Этот интересный разговор продолжался довольно долго и, выходя из кареты, юный чиновник был уверен, что он склонил генерала не присваивать себе его заслуг, а генерал был убежден, что он своим обещанием протежировать возникающему дельцу подкупил его в свою пользу и заставил отречься от видов на юную обольстительницу.

В приюте началось смятение. Все чуяли что-то недоброе. Анна Васильевна затворилась в своих комнатах; дети не то боялись, не то радовались, ожидая, что сменят начальницу; две старые девственницы, сидя у окна, перешептывались между собой. Неспокойна была и Катерина Александровна: она понимала, что открытые плутни могут кончиться изгнанием из приюта Зориной, но не радовалась этой перемене, зная очень хорошо, что лучше в приюте не будет, что улучшение участи детей зависит не столько от личности той или другой начальницы, сколько от самого устройства приюта. Действительно, какова бы ни была начальница, в приюте все-таки будут учить только шитью, будут кормить только дрянью из девяти копеек, будут сечь детей, так как именно этого требуют попечители приюта, смотрящие с презрением на «этих испорченных девчонок». Сидя в раздумье за своею работой, Катерина Александровна внезапно была поражена восклицанием Зубовой: