Борис Ямпольский - Молодой человек

На тротуарах у домов сидели, подпирая стены, амбалы в тряпичных тюбетейках, загорелые, худощавые, с желтоватыми, до блеска истертыми мешками на спине, и завтракали. Грубыми, крепкими, как гвозди, пальцами отламывали маленький кусочек хрустящего чурека, аккуратно жевали и закусывали маслиной, одновременно зорко выглядывая, не появился ли на горизонте клиент, не надо ли подпирать своими плечами падающее небо.

На неслыханных сковородах шкварились и плавали в жиру рубленые бараньи кишки, как виноградные гроздья, висели на длинных стержнях люля-кебабы. Над улицей стоял чад и дым. И не верилось, что где-то здесь, совсем рядом, — большое и синее море.

Крохотный старичок, уличный писец, по-турецки сидел на коврике у маленького столика и, макая ручку в маленькую чернильницу, красной тушью медленно, каллиграфически выводил крючки и закорючки любовного письма, или прошения, или анонимной клеветы.

Я остановился возле него.

Он взглянул на меня сонными глазами хамелеона.

— Что хочешь?

— Нет, ничего, я просто смотрю.

— Смотреть — деньги стоит, — сказал он и снова взялся за свои крючки и закорючки.

Звеняще проносились новенькие лаковые трамваи, и рядом плелись маленькие серые ишачки, сверх меры навьюченные, и ревели иерихонской трубой. Погонщики с оливковыми лицами, в бараньих шапках, кричали и били по ослам палкой, как в барабан. И они медленно, тупо брели, жалостливо помахивая длинными пыльными ушами, и в продолговатых глазах их была неизмеримая печаль: «Видишь, как поступают, когда покоряются». Иногда они вдруг ни с того ни с сего останавливались, будто мстили за покорность, за тюки, которые они таскали, за палки, которыми их били, за все крики, за все унижения. И не было в мире силы, которая бы могла их сдвинуть с места. Они стояли на четырех вытянутых упрямых, окаменевших ногах, длинноухие, высеченные из камня памятники упрямства. Их били палками со свистом, им крутили хвосты и подталкивали колом, их тянули за уздцы, их вытягивали, как сказочную репку, дедка за репку, бабка за дедку… И, устав, все толпой шли в чайхану. А упрямец, оставшись один на улице, вдруг нарочно оживал, взмахивал ушами, бил себя хвостом, прогоняя летаргию, подскакивал выше окон и, издав крик «ла-эй-йя!», в котором было ликование всех ослов на свете, пускался по улице галопом.

И хозяин бежал за ним с криками и проклятиями…

Но вот в конце улицы появляются верблюды. Они идут мягко, величаво, выше крыш подняв лукавые морды, презрительно выпятив губы, не замечая на земле копошащегося, кричащего, вопящего и жарящего бараньи кишки базара, идут через пустыню к дальним миражам.

А на самом верху, между горбами, на тюках качается черный от солнца и ветра старик в косматой папахе и, тоже не обращая внимания на улицу, общаясь с одним небом, с одними облаками, поет свою песню, длинную, тягучую, бесконечную, как плывущие по небу облака, песню о том, что все проходит, как эти облака, и все призрачно и тает, как эти облака. И он, сидящий там, наверху, это очень хорошо понимает, и видит, и чувствует, и, проникшись этим, поет свою песню там, среди верблюжьих горбов, под самым небом, выцветшим от жары.

Я шел мимо кричащих на улицах черных радиорупоров, мимо настежь открытых тихих мечетей, мимо равнодушно пропускавших меня верблюжьих караванов и проходящих с барабанным боем пионеров, мимо босоногих дервишей, жмущихся к лавкам, мимо персидских купцов с орлиными носами, в каракулевых шапках, мимо женщин в чадрах, мимо всего этого пестрого, звучного, раскаленного солнцем и нордом мира. Пахло вяленой воблой и керосином. И я шел и шел сквозь южный город и искал море, шел пустынными, вымершими песчаными площадями и выгоревшими на солнце шуршащими скверами — к синему морю, первому морю моей жизни. Где-то оно здесь, совсем рядом, уже слышится на улице влажная моряна, а его я не вижу.

— Слушайте, где море?

— Море? А зачем тебе море?

Оно казалось мне необыкновенно синим среди каменного города, море с белыми, яркими пароходами там, вдали, на горизонте.

И вдруг за каким-то поворотом оно хлынуло на меня, зеленое, беспредельное, с белыми бурунами у каменного парапета.

Светящиеся зеленые волны бежали навстречу, будто давно уже ждали меня, будто хотели что-то сказать и, торопясь, набегая друг на друга, достигали берега и разбивались о камни.

Я стоял на парапете у моря. «Так вот где придется мне жить!»

Моряна, и пенные буруны, и гул прибоя, и нельзя насытиться морем…