Ольга Туманова: Плесень

Фридман решительно шагнул к кабинке водителя, взял трубку рации, вызвал диспетчера:

- Татьяна, узнай, сколько подано вагонов.

Миша Дашкевич рассмеялся. Сквозь потрескивание рации донеся такой спокойно-отчетливый, такой деловой голос Фридмана, видимо, городской автобус шел где-то рядом с его "Москвичом": "Сколько подали вагонов?" И такая озабоченность в тоне! Миша даже головой покачал от удовольствия.

Миша возвращался на фабрику, а двадцать минут назад, прежде чем Фридману выйти из дома, Миша позвонил ему со станции: один вагон загружают полным ходом, второй, на Китай, стоит. Загрузку не ведут, нужно разрешение Крайисполкома. И ничего нового диспетчер сказать Фридману не могла, и Фридман, конечно, это знал.

Миша аккуратно объехал огромный тополь. Могучая корневая шапка заняла большую часть мостовой. Ночью город крылом задел тайфун, так, слегка зацепил, но дел наделал немало. Вдоль тротуаров сплошь лежали еще не убранные многометровые тополя, вырванные ветром. Корни у тополей растут неглубоко, не очень-то ветвисто, куда им устоять против наших ветров?

Деревья валяются; срок их жизни истек, а свежие зелененькие листочки все так же, как и накануне, мерно дрожат, трепещут под ветром, тянутся к солнышку.

После Афганистана Михаилу на родине все казалось милым, как проказы любимого балованного ребенка, что всех вокруг раздражают, а родителя забавляют. Третий год уже был Михаил дома, а сознание по-прежнему текло двумя руслами. Вот сидит он за рулем "Москвича", аккуратно обходит автобус, отчетливо видит пешеходов впереди и видит бронетранспортер на пыльной дороге. И только что чувствовал, как свежо сегодняшнее утро после тайфуна, и тут же становится душно, и он вновь приоткрывает окно.

Теперь столько разговоров про Афган... Он меньше знал, когда был там. Да что он знал? Кто с ним разговаривал, с солдатом? Замполит иногда, да тот, похоже, и сам не знал ничего.

Треск пуль. Треск рации. Он дома.

- Сосна, ответь девятому, - раздался как всегда недовольный голос Савича, водителя городского автобуса, что вез на фабрику итээровцев. - Я тут встал у поворота. Пусть дежурный приедет... Да бензин у меня кончился!

Миша снова засмеялся: Дома он, дома. Ну, где еще может водитель выехать из гаража, не посмотрев на показания приборов. Дома. Только дома.

В диспетчерской звенело все: телефоны, рация, светился десяток кнопок селекторной связи.

Татьяна Семеновна Головачева, старший диспетчер принимала смену. Стоя лицом к столу, она поглядывала на себя искоса в зеркало на стене, расчесывала волосы и рассеяно слушала Санатину, что дежурила ночью. Татьяна Семеновна себе нравилась: дорогая косметика, красивое японское платье... но волосы надо подкрутить. Вчера допоздна были на даче, не успела.

- Ну ладно, Петровна, иди, - отпустила она Санатину, подошла к столу, села и ответила по рации Фридману:

- Доброе утро, Яков Ильич. Что у тебя?

Голос у Фридмана деловой, официальный:

- Узнай, сколько подали вагонов. Передай директору, что я еду на фабрику. Свяжись с Дашкевичем, пусть ждет меня у кабинета. Найди...

- Яков Ильич, - перебила его Татьяна, - я тебе что, твой личный секретарь? Почему ты сам не позвонишь из своего кабинета?

- Татьяна Семеновна, я говорю с вами официально. Это нужно фабрике. Понятно?

- Понятно, - ответила Татьяна Семеновна, отключила рацию, сняла трубку городского телефона, сказала: "Минутку!" и нажала на селекторе загоревшую кнопку директора:

- Слушаю, Григорий Федорович. Доброе утро!

- Фридман, как приедет, сразу ко мне.

Татьяна взяла трубку рации, второй рукой машинально включила в сеть электробигуди.

- Яков Ильич!

- Слушаю, - весомо отозвался Фридман.

Татьяну Семеновну забавляла официальность Фридмана. Деловитость. Уж она-то знала его, как облупленного. Как много она когда-то ждала от него. У него были такие замашки, что казалось: с ним познаешь все. И как-то после очередного сабантуя на фабрике, кажется, после вручения им Красного знамени... После торжественной части, когда остались только главные специалисты, и так они хорошо тогда посидели... И она уехала с Фридманом в охотничий домик. А его хватило на секунды. И те... Весь в язык ушел. Ничего другого в мужике нет. Татьяна даже поморщилась от воспоминания. Надо вычеркнуть его из памяти, не было ничего, и все.

Требовала рация, надрывались телефоны, светились все кнопки селектора. Татьяна споро отвечала, решала, сообщала. Ей нравилась ее работа, она была нужна всем, без нее фабрика встанет в одночасье.