— Ты специально меня нервируешь, при чем тут спиритизм? Мы просто попросим…
— Ну, если хочешь…
Они помолчали.
— Знаешь, Кока, это так странно…. Он приоткрыл дверь и до сих пор никто не в силах закрыть ее! Роман живой, он вмешивается в судьбы тех, кто не боится прикоснуться к нему, воплотить — в кино ли, на сцене… Ты подумай, какова власть художника! Написал… и ушел. А мы все пытаемся понять, что же он написал, и влипаем в истории… Сам-то теперь наверно покоен. Он ТАМ вместе с ней.
Она опять наклонилась к тяжелому камню и обхватила ладонями — обняла. А он склонился над нею и положил свои руки посверх её. Так они замерли на мгновенье, и рядом не было никого… только время.
— Простите нас, глупых, — проронила она, её слышно. — И помогите нам. Помогите найти тех, кого вы оба сочтете достойными. Пусть они сохранят душу светлой… как ты, мой дорогой, мой родной человек! Мой писатель. Пусть они осмелятся не играть, а быть!
— Бытия этот мир не приемлет, — глухо обронил он, вторя ей. — Приемлет один Господь!
Они стояли у могилы, взявшись за руки, бледные и прямые. Зонт был сложен, отброшен прочь, и струи дождя заливали им лица и руки. Гром бил в набат, молнии озаряли им сердце.
И склонились оба в прощальном земном поклоне. И коснулись камня в последний раз. Мир плыл в дымном мареве — от разогретой земли шел пар. И онемело все. Только слышен был шелест затихающего дождя, шептавшего в листьях…
И в распаренном, но посвежевшем воздухе пылко, весело загомонили птицы. А на одиноком черном камне четко читались два имени:
МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ
ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА БУЛГАКОВА
Март стоял совсем не весенний снежный, морозный, шальной. И хоть понемногу подвигался к концу, дуло и пуржило так, что впору подумать: зима по второму кругу пошла. Совсем измерзлась Москва!
Семнадцатого проглянуло солнышко, небо поголубело, все стихло, и впервые потянуло весной. Денек-другой продержалась оттепель и опять: снег валит сплошной пеленой, резкий ветер снежную пыль метет и куда ни повернешь — все в лицо норовит, все в лицо… Никакого сладу с этой погодой. Совсем одичала!
Москвичи ругались и хмурились и старались поскорей ушмыгнуть от непогоды домой, в тепло, и только в одном старомосковском переулочке, тупиком упиравшемся в древние стены кирпичной кладки, наблюдалось некое нервозное оживление. Какие-то молодые люди то и дело сновали туда-сюда, бегали оживленные, раскрасневшиеся, подняв кверху воротники и замотавшись шерстяными шарфами чуть не по самые брови. И метель, и недужный март — все им будто бы нипочем… Щеки пылали, глаза горели… шалые были глаза!
В переулочке этом в одном из трехэтажных домов помещалась театральная студия. Называлась студия «ЛИК». А молодые люди, с утра до поздней ночи мелькавшие тут с нездоровым блеском в глазах, были студийцами, членами этой студии. Образования актерского у них не было, да и вообще не было никакого — многие даже ещё аттестата зрелости не получили, но театр любили страстной любовью и надеялись после школы куда-нибудь поступить — в РАТИ, Щуку иль Щепку… Кто-то учился, кто-то работал, но жизнь для всех четко кололась надвое: на часы, проведенные в милой студии, где дневали и ночевали они, и на всякие прочие, постылые и нелюбезные сердцу.
Причиной беготни и волнения был просочившийся слух. Слух о том, что на студийной сцене вот-вот пойдут репетиции, и ставить будут не что-нибудь ставить будут «Мастера и Маргариту»!
Обожаемый москвичами Булгаков! Любимый роман!
Откуда этот слух взялся, кто его принес и как только он просочился никто не знал. И откуда вообще ползут по театру слухи — Бог весть… Только они ползут, добрый читатель, уж вы будьте уверены, без них в театре никак нельзя — без них нет театра…
Происхождением сей чудесный слух мог быть обязан двоим: художественному руководителю студии Марку Далецкому и его учителю, гремевшему в прошлом на всю Москву режиссеру Николаю Валериановичу Шубину. Но беда в том, что обоих в настоящий момент в студии не было: первый был болен, а другой, и прежде не баловавший студийцев своими визитами, теперь и вовсе исчез.
Правда, в студию стала наведываться жена его, тоже известная в прошлом актриса, прямая, седая, легонькая как пух… Играла она то ли у Таирова, то ли у Мейерхольда, толком никто не знал. Она об этом не говорила — скрывала. Прелюбопытная дама, надо сказать! Звали её Анной Арнольдовной Пеленгер. Даже фамилия какая-то странная! Сама она, правда, была ничего себе старушенция: ласковая и не приставучая. Мораль никому не читала и в душу не лезла. Девчонки просто диву давались: и откуда только у неё блузки такие все шелк, кружева, а цвета все такие нежные, прямо как орхидеи — теперь таких блузок нет… Если они у неё — от прежних времен, так давно должны бы и выцвести, а они на ней — будто вчера только сшиты! Ручки сухие, тонкие, почти до плеча в манжеты затянуты, на ревматических пальцах перстни серебряные с перламутром или с камнями, золота она не носила. Такие же камни в ушах, юбки длинные до полу: и как не боялась грохнуться на московских обледенелых тротуарах, честное слово!
Читать дальше