Константин Воробьев - Крик

- Значит, говорите, отпустили?

- Пришлось выпустить... Видно, не до нас теперь тюремщикам,- шепеляво, но со сдержанно-едкой силой ответил хозяин.

Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил:

- И документик имеете?

- А то как же! Дают,- в тон ему отозвался хозяин.

- А он у вас далеко?

- Не так, чтоб слишком...

Я уже был на краю сна и яви, когда Крылов произнес чуть слышно:

- Предъявите мне документ.

- Можно и предъявить,- со спокойной ехидцей сказал хозяин.- Вы что же, старшой тут по таким делам?

- Может, и старшой,- ответил Крылов. Видно, он решил, что я сплю.

- Ну-ну! - поощрил хозяин, и оба они замолчали - Крылов читал докумет, и в хате был слышен лишь ровный, покойный храп бойцов.

- Та-ак, сказал наконец Крылов.- А за что отбывал?

- За что сидел? - будто не расслышал хозяин.- За испуг воробьев на казенной крыше...

Я чуть не прыснул, здорово придумал мужик, а Крылову ответ не понравился. Он сказал: "Ну, всё!" - и стал укладываться. Я слышал, как он сердито шуршит соломой, и слышал, как неприят-но хрустят колени хозяина, проходившего в чулан...

Весь следующий день мы укрепляли свой берег ручья и снабжались боеприпасами,- мой взвод получил два ручных пулемета, одно ПТР, несколько ящиков патронов, гранат и бутылок с бензином. Калач прибыл на наш пупок в полдень и сам выбрал место для пулеметов и ПТР - на правом фланге, так как соседей там у нас пока не было. Он опять накричал на меня, но уже не за кооперативное имущество, а за беспечность при распределении бойцов на отдых.

- Что за человек, у которого ты дислоцируешься? - спросил он.

- Маленький такой,- сказал я.

- А мне плевать, большой он или маленький! - покраснел Калач.- Найдите другое место! Мало вам пустых изб, что ли? Залезают черт знает куда!..

Всем остальным майор остался доволен. Он спросил Мишенина, ознакомлен ли я со схемой минного поля впереди ручья, и ушел. Интересно, за что он меня не любит? А вот капитан любит, я ведь это вижу и знаю. И я люблю его тоже.

Я рассказал Васюкову о хозяине хаты и о Крылове.

- Все ясно,- сказал он.- Сознательный малый. Один на весь взвод оказался... Валенки - тоже его работа! Что ж, бдительные люди нам с тобой позарез нужны... Как ты думаешь, не закрепить ли ПТР за младшим сержантом Крыловым? Оружие это грозное, отношение к себе требует бережное. Доверим?

- Конечно, доверим,- сказал я.

В двадцать ноль-ноль я был за углом сарая, как штык. Маринка уже ждала меня, и я снова стал спиной к убитой лошади и полетел над землей.

- Давай уйдем отсюда. Нехорошо как-то тут...- сказала Маринка.

- А куда? - спросил я.

- К амбару.

- Я на один час только.

- А мы бегом.

- Ну давай,- сказал я, и мы побежали по огородам, и она держала меня за указательный палец, как маленького. Крыльцо амбара было припорошено снегом, и я стал разметать его шапкой, а Маринка наклонилась ко мне и изумленно-испуганно спросила на ухо:

- Что ты делаешь?

- Сядем,- сказал я. - Ты не бойся... Я же обещал... Я притянул ее к себе на колени и ощутил грудью стук ее сердца - как у голубя.

- Дурочка! Что ты во всем этом понимаешь!

- В чем? - спросила она.

- В том, какая ты у меня... В нашей с тобой любви.

- Непутевая она у нас... Если б не война!..

- Тогда бы я не встретил тебя.

- А я и без тебя встретила б!

- Кого?

- Как кого? Тебя. Ты где жил?

- В Обояни.

- Ну и приехала б!.. А там у вас одеколон делают?

- Кирпичи,- сказал я.

- Обоя-ань... Расскажи мне о себе. Всё-всё!

Я рассказал всё-всё и сам удивился тому, как это было немного. Мы жили с матерью в Медвенке. Это райцентр. Мать была там учительницей. Я закончил десятилетку, но не в Медвенке, а уже в Обояни; в 1937 году маму уволили, а меня исключили из комсомола. За что? У нас было несколько томов "Отечественной войны 1812 года", и мы с матерью знали всех генералов от Барклая-де-Толли до Тучкова-третьего. Ну, вот за этот интерес к русским генералам... А в Обояни я вступил в комсомол снова. Скрыл прошлое - и вступил!

- Приняли? спросила Маринка.

- Кто? - не понял я.- Те, что исключали?

- Да нет, вообще.

- Приняли.- И я ругнулся, так, чтоб отвести душу.

- Не ругайся,- попросила Маринка.- Ты очень любишь ругаться. Прямо как мой отец. Он тоже часто выражался...

- А где он? - спросил я.

- На фронте... Два месяца нету писем... Где это Шклов находится, не знаешь?

Я подумал о своем последнем письме маме, посланном еще из Мытищ, о крыше и выбитых окнах в Маринкиной хате, о погребе и Кольке, и что-то обидное шевельнулось во мне к самому себе. Почему-то мне вспомнилось, что самым ненавистным словом у мамы было "проходимец". Хуже такого определения человека она не знала.