Константин Воробьев - Крик

Капитан вызвал всех командиров взводов роты. Совещание было коротким и для меня как праздник - нам предстояло делать проволочные заграждения по эту сторону ручья. Колья - в селе. Проволока - в четвертом взводе. Интересно, откуда она там взялась?

Я побежал в свой взвод и еще издали не прокричал, а пропел, потому что у меня все команды теперь пелись:

- Старший сержант Васюков! Ко мне!

Он, конечно, понял, что я не с плохим вернулся, и точь-в-точь, как я вчера перед Калачом, врезал передо мной каблуками и доложил:

- Помощник командира второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона старший сержант Васюков по вашему приказанию явился!

- Пьяница ты! - шепотом сказал я ему.- Самогонщик! В штрафной захотел?

- Никак нет, товарищ лейтенант! - тоже шепотом ответил он, и мы разом почему-то оглянулись на окоп. Тридцать обветренных, знакомых и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать, а Васюков спросил:

- Ты чего?

- Ничего,- сказал я.- Просто ты пьяница. Самовольщик...

Пока принесли колючку - смерклось, и мы с Васюковым отправились в село "на разведку кольев". Маринка ожидала меня во дворе. Она смущенно поздоровалась с Васюковым, а мне сказала:

- Я думала, уже не придешь...

- У нас так не бывает,- с важностью заявил Васюков.- Что сказано, то сделано. Ну-ка, показывайте, где лошак!

- Лошадь? - спросила Маринка.- Она вон там, за сараем лежит.

- Это почему там? - удивился Васюков.- А седло где?

- Казаки взяли. Которые выволакивали...- Васюков остервенело плюнул, хотел что-то сказать мне, но раздумал.

- Давай хлопочи насчет кольев,- сказал я ему.- Назначь два отделения. А я через час буду. Ладно?

Он посмотрел на свои большие кировские часы и пошел со двора. Маринка взяла меня за указательный палец и повела за угол сарая. Там, на снегу, обрывая темный, извилистый след, страшной неподвижной кучкой лежала лошадь. Я стал к ней спиной, обнял Маринку и забыл, что я на земле и на войне. Она подалась ко мне и зажмурилась, а минут через пять сказала:

- Мама спрашивала, зачем ты приходил.

- А ты что сказала?

- Колька сказал...

- Что?

- Ну, что ты ко мне...

- А она что?

- Так... Ничего.

- А все же?

- Ну... чтобы это было в первый и последний раз.

Я поцеловал ее, и она, сронив мне на плечо голову, западающим шепотом сказала:

- Ох, Сережа! Пропала, видно, я...

- Почему? - с непонятной обидой к кому-то спросил я.

- Люблю я тебя... Так люблю, что... пропала я!

- Дурочка ты! - сказал я, и почему-то никакое другое слово не было мне нужнее, роднее и ближе, чем это.- Дурочка! Тебя-то уж я не потеряю!

- А я тебя?

- Куда я денусь?

- Не де-енешься! - пропела Маринка.- Я же хо-ро-ошая, красивая. Ты думаешь, я это не знаю?

- Дурочка ты...

Может, оттого, что я в третий раз называл ее так и сразу же целовал, Маринке нравилось это слово...

Второй день уже я не ходил, а бегал. Васюков сказал, что отсутствовал я всего лишь пятьдесят три минуты.

- Не дотянул до часа,- не удержался он.- Хотя на войне, конечно, быстрее все делается...

- Будешь болтать - и я дотянусь как-нибудь до твоей рожи. Пьяница несчастный!-сказал я.

- Вообще-то выпить не мешало бы,- мечтательно протянул он.- И какого это черта не дают нам фронтовые сто граммов! Ты не знаешь?

- А ты не знаешь, что на закуску ста граммов полагается фронт? спросил я.

- Так мы бы занюхали тут чем-нибудь...

Бойцы носили из села колья и бревна. Где они их там брали - было неизвестно. Мы работали всю ночь - врывали стояки для колючки, а за ручьем, по заснеженному лугу, елозили батальон-ные минеры. Неужели в темноте можно минировать? Что за спешка?

Отделения моего взвода попеременно отдыхали в трех крайних хатах. До сих пор я был только в одной - там, где спал сам. Я пошел туда уже перед утром. До этого я лишь один раз видел хозяина хаты маленького и щуплого, с русой бородкой и темными умными глазами. Он почему-то коротко и недобро засмеялся, когда увидел меня, и я не заметил у него зубов. Может, он засмеялся тогда не надо мной, а просто так. И все же он не понравился мне.

В хате спало третье отделение. Бойцы лежали на соломе, настланной толстым слоем на полу. Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к прито-локе, сидел на корточках - как чужой тут - хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно - на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь - тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она всё время плачет втихую... Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова: