Николай Ашешов - Раны любви

И, наклонившись к Анельке, он шепнул ей правду о Гродецком.

Ноздри Анельки расширились. Глаза засверкали. Она с нескрываемым любопытством взглянула на Гродецкого, и жадная улыбка, улыбка на все идущего любопытства, заиграла теперь на ее хищных, губах. Она повела змеиным язычком по губам и кивнула Гродецкому головой.

А Боренька спокойно продолжал говорить с панной Жозефиной. Он был счастлив. Ревность к Гродецкому исчезла окончательно. Он убил своего врага одним словом…

Разошлись под утро. Боренька пошел провожать Анельку, и все гости вышли на улицу веселой шумной толпой. Боренька крепко прижимал к себе Анельку, но она шалила, вырывалась, убегала от него и незаметно кокетничала с Гродецким и Хмельницким.

Прильнув к Хмельницкому плечом, точно на ходу, Анелька прошептала:

— А я думала, что вы меня больше любите…

Хмельницкий отодвинулся, вздрогнув.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что я за вас охотнее пошла бы замуж… Как я вас любила…

И, метнув на него гневными глазами, она убежала к Бореньке. По дороге Гродецкий шепнул ей:

— Первая ночь — моя.

Отшатнулась от этой наглости Анелька, но потом, подумав мгновение, ответила:

— Совесть купить легче, чем тело.

И так посмотрела на Гродецкого, что тот все понял, и, не прощаясь, скрылся, слившись с темнотой за поворотом улицы.

Боренька шел радостный и беспечный. В голове реяли светлые призраки. Счастье пришло полное, красочное, сочное и юное. В душе было уютно, и будущее, точно весенний поток в ярко-зеленых берегах, убегало вперед радостно сверкавшей полосой.

Он прижимал к себе крепко руку Анельки, иногда тайком целовал свою любимую томительно долгим поцелуем, после которого оба они смеялись сдавленным смехом страсти.

И смеялись впереди старики. Смеялся Хмельницкий. Смеялось холодное петербургское небо.

Ночь была душная, тяжкая, скалой давившая грудь.

И Саня спала неспокойно, и ее грешные, весенние сны сменялись кошмарными видениями, черными и пугающими, влекшими в черную и пугающую, как смерть, бездну.

Было тоскливо в эту ночь, хотя она была белая, прозрачная, неподвижная и ласковая.

Точно она не приходила эта белая ночь сегодня после яркого солнечного дня.

Она, эта белая ночь, была тем же ярким днем, только успокоившимся, тихим, мечтательным.

Вся обвеяна эта белая ночь сонными грезами, и в паутине светлого тумана реют эти грезы над изголовьем людей и ласкаются у сердца девушек, как теплые всплески южной волны нежатся на горячем песке…

А черные тени кошмарных богов ночи стерегут эти сонные грезы и неуклюжими чудовищами вторгаются в сердце, — и меркнет, и гаснет белая ночь, и траурная завеса падает с неба, и падает сердце в пропасть, и, падая, звонко бьется…

И Саня проснулась, наконец, от этого кошмара, в момент, когда в холодном ужасе проваливалась в бездну.

Проснулась и, нелепо глядя вокруг себя, озиралась со страхом, точно везде по углам стояли черные тени и сторожили мимолетную радость, чтобы прогнать ее, и вместо нее ввести вечную печаль.

Проснулась Саня и, как ребенок, сидит на постели, положив подбородок на колени согнутых ног.

Страх тает и растаял. Сердце угомонилось и дышать стало легче. И в просветлевшей памяти опять, точно от пороховой нити, засветились старые, прежние огни и озарили старую, прежнюю муку.

Вот отчего подсторожила черная тень светлый сон и прогнала его. Вот отчего вместе с грешным весенним сном пришла в душу и неуклюжая черная тень ночного кошмарного бога…

Уже уходила зима, и быстро таяли остатки грязного снега. Становилось теплее, — и где-то вдали — чуялось сердцу, — уже народилась весна и медленно — красиво движется к нам, к северу.

И на сердце Сани сделалось светлее. Почему — она и сама не знала.

Вышли уже последние гроши, в последний раз присланные нелюбимой и нелюбившей Саню теткой. Шуба, мало гревшая в холод, уже мирно лежала в городском ломбарде, — и легкая летняя кофточка преждевременно встречала не наступившую еще весну. Уже приходилось питаться одним чаем со «вчерашней» булкой.

Но пустой кошелек точно капризом вызывал хорошее и спокойное настроение духа. Саня целыми днями пела, прыгала в своей клетушке-комнатке и менее всего думала о том, что под окнами клетушки стучится уже давно своей костлявой рукой настоящий голод…

Солнце все чаще и чаще посылало свои лучи в комнатку. Лучи купались в золотой пыли; золотая пыль плясала веселый, весенний танец под чью-то музыку, которую так жадно слушала своим сердцем Саня и которую только она одна так четко слышала.