Николай Ашешов - Раны любви

И заставлял Костя их, обнаженных, плясать. И плясал сам дико и неистово, радостно взвизгивая и истерично всхлипывая. И увлекал всех в танце, таком же бешеном, каким была и его душа в этот вечер…

И потом опять пил и заставлял пить других, и сквернословил, и ругался, и кому-то молился.

А вдали, у буфета, старый, хитрый Нухим стоял как будто бы безучастно, но зорко глядя на Костю. И в душе смеялся старый кабатчик над зеленым юношей, над его страданиями, над его порывом залить горе вином и распутством.

Много видел старый Нухим, много испытал и много знает. И не жаль ему Костю: этот гой — никчемный человек, — Нухим это чувствует. Большинство гоев такие беспутные и сумасшедшие. Туда им дорога.

И Нухим все злее и злее смотрит на Костю и его компанию.

И когда, наконец, все пятьдесят рублей были пропиты и розданы, Нухим с большим удовольствием выпроводил Костю за дверь, как раньше выпроводил он всех женщин.

Те поджидали его у ворот.

Костя с отвращением отвернулся от них и пошел к бульвару.

Он сознавал, что у него в кармане нет ни копейки денег. Но смутно он думал о том, куда и к кому ему идти?

Все пути были отрезаны.

Начинается новая жизнь…

Будь проклята она, как будь проклята и его старая жизнь!..

И он шел торопливыми шагами к морю. Вдали блестело оно молочным светом. И было прохладно.

На бульваре никого не было.

Костя сел на первую попавшуюся скамейку, склонил голову на спинку ее. Хотел заплакать. Но слезы были скупы. Скатилась одна — другая.

А пока катилась третья, — Костя заснул крепким сном.

Чтобы проснуться, действительно, для новой жизни…

Боренька не сразу опомнился после всех событий, штормовой волной подхвативших его молодую жизнь и унесших в новые дали.

Был он приличный, славный и скромный юноша. В университете занимался усердно, не все понимал, но все «зубрил» старательно, на экзаменах отвечал почтительно и даже самым радикальным профессорам нравился своим застенчивым видом и робкими, смущенными глазами.

Ему в течение всего университетского курса помогала тетушка, которой он никогда не видал в лицо. Какая-то старая, архивная тетушка, жившая в городе Загорске, где-то не то в Сибири, не то на Урале. Присылала она аккуратно по 40 р. в месяц и писала каракулями какие-то неразборчивые слова, вероятно, весьма нежные. А когда Боренька известил ее об окончании курса — с дипломом второй степени, — то неведомая тетушка по телеграфу перевела ему триста рублей.

И эти триста рублей положили начало его испытаниям.

Квартирная хозяйка, дородная и лицемерная полька панна Жозефина, всегда особенно внимательно относившаяся к Бореньке, по окончании им университета начала усиленно за ним ухаживать, часто заходила к нему попить чаю, поболтать и посплетничать насчет многочисленных квартирантов, у нее обитавших.

И в один прекрасный вечер, когда Боренька не удержался и сообщил, что тетушка «подарила ему по телеграфу» целых триста рублей, панна Жозефина, и без этого слишком хорошо знавшая состояние денежных дел своего квартиранта, вдруг проявила необыкновенную нежность и осыпала его невообразимым количеством комплиментов.

Боренька был скромный юноша, не знавший и боявшийся женщин. В редкие минуты совершенно бессмысленных, каких-то инстинктивных подъемов, за которые ему впоследствии бывало невыносимо стыдно, он с товарищами ездил к женщинам, покупал их дешевые ласки и возвращался домой, точно после совершенного преступления. И после этого еще более стыдился женщин. На улицах никогда не засматривал под шляпки, да и вообще не глядел на женщин. Знакомых у него не было. Жил он одиноко и угрюмо, хотя его сердце не раз бунтовало против такого уклада жизни и просило какой-то воли, о которой он, впрочем, и сам не имел никакого представления.

И когда панна Жозефина начала говорить с ним на самые важные и самые интимные темы жизни, он совершенно растерялся.

Панна Жозефина говорила довольно сносно по-русски, но яркий польский акцент звучал в ее словах слишком режуще.

— Не можно, — журчал ее голос и глазки маслились и странно пытливо смотрели на Бореньку, — не можно одному такому господину оставаться.

Звучало «оставаця».

И в мозгу у Бореньки точно маленьким острым молоточком кто-то долбил — «ця-ця-ця»…

— Не, не можно пану оставаться. И я уже все поняла, разумела. И прекрасная барышня, настоящая паненка уж тут есть… Есть… Как господин хочет…