Николай Каразин - На далеких окраинах

— Торговые обороты наши... — справился с рукописью Дрянет...

— Торговые обороты наши, — перебил Дербентьев, — благодаря просвещенному вниманию и распорядительности начальства..

— Я буду иметь с вами дело после... — холодно произнес капитан, обращаясь к новому оратору, и отошел от стола.

— Обороты наши, благодаря вышесказанным обстоятельствам, разрослись до невероятных, скажу более, колоссальных размеров; пределы областей, занятых нашим победоносным оружием, стали тесны...

— Урра! — послышалось с другого конца стола.

— Несвоевременно, господа, — заметил Дербентьев. — А наши смелые предприниматели...

Перлович выдвинулся вперед.

— Простирают свои руки даже за эти пределы... Туда, в Коканд, помимо посредства туземных купцов...

Несколько глаз с презрением покосились на Саид-Азима, а тот, ничего не понимая, спокойно выгребал пальцами сардины из жестянки.

— И вот собран и снаряжен большой караван, он здесь, его все видели, вы можете даже слышать эти дикие звуки...

Действительно, верблюды на дворе ревели почти непрерывно и на все лады гудели бубенчики. В дверях показались оба приказчика, назначенные сопровождать караван. Это были здоровые ребята с красными, полупьяными лицами, вооруженные с ног до головы, больше для эффекта, и с ременными нагайками через плечо.

— Здорово, ребята! — сказал им генерал.

— Наше вам-с... — галантерейно поклонился один из приказчиков.

— Караван этот собран средствами и усилиями блестящего представителя нашей торговли...

— Разноси, — распорядился Перлович.

— Вот он! — Дербентьев с жаром указал на Перловича.

— Я так тронут... эта честь... — бормотал хозяин.

— Благодарю, — с достоинством произнес генерал. — Вы этого вполне заслуживаете.

— Ваше превосходительство!..

— Урра! урра! — ревели все остальные; только Дрянет, подойдя к окну и уставившись в стекло, репетировал: «Неумение диспутировать, доходящее до наглости, служит признаком умственного убожества...»

— Качать!.. — кричал купец из Кяхты. — Ребята, берись! — командовал он вооруженным приказчикам. — Те приступили тотчас же.

— Эта честь...

Перлович болтнул ногами в воздухе.

— Музыкантов! — кричал Захо.

Скрытые в саду трубачи грянули туш.

Вытягиваясь в одну линию, степенно двинулись навьюченные верблюды и потянулись мимо окон к воротам... Все бросились к окнам.

Проталкиваясь сквозь толпу, вошел Хмуров. По его лицу видно было, что он имеет сообщить весьма приятное.

— Наконец-то! — послышались голоса.

— Mieux tard que jamais... [23] Mieux tard que jamais — лучше поздно, чем никогда (фр.) — выгнулась всем корпусом одна из дам,

— Ну, новость! — протянул Хмуров, разводя руками.

— Что? Что такое?!

— Да не томите, — пели дамы.

— Однако, что же, в самом деде? — нетерпеливо спросил генерал.

— Батогов...

— Ну?!

— Здесь, вернулся... я его сам видел.

— Урра!.. — загремело в комнате.

Послышался странный стук и дребезг посуды на столе, словно на пол упало тяжелое тело.

Перлович лежал ничком, без всякого признака жизни.

Известие это было для него уж слишком неожиданно.

Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собой, оголенные ветви деревьев.

Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть-чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое-где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое-кто из не любящих сидеть дома. Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле... никак канава... вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое-как связанные перила мостика... Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какой-то темной массой, не то крышей, не то кустами, не то...

Ярко пылают сухие яблоневые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негой утопает в теплом мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматный пунш.