Николай Почивалин - Выстрел на окраине

Чугаев читал протоколы допросов, расспрашивал сотрудников райотдела, выслушивал ответы — все было, как в обычной командировке, но мысль о том, что он в Заломовске, не покидала его ни на минуту. Вначале она, эта мысль, жила в сознании каким-то вторым планом, не мешая работе; потом, незаметно, исподволь накапливая нетерпение, начала заявлять о себе все требовательнее, и майор уже дважды ловил себя на том, что смотрит в окно. Там, дробясь в квадратах тяжелой бурой, решетки, синело февральское небо.

Приехал Чугаев вчера поздно ночью. С вокзала до гостиницы его довезли в машине; утром так же, в машине, хотя Чугаев и не просил об этом, доставили в райотдел. Так что Заломовска майор еще и не видел.

Прислушиваясь к ровному, очень уж самоуверенному голосу капитана Савина, Чугаев ждал, пока тот кончит, досадуя, что время тянется так медленно: до обеденного перерыва, как и до конца доклада Савина, было далеко...

В двенадцатом часу, обнаружив, что в пачке «Беломора» осталась единственная папироса, Чугаев решительно поднялся из-за стола. Конечно, за папиросами можно было попросить сходить, но нетерпение уже восторжествовало. Эх, товарищи, товарищи, попадите вы в родной город через двадцать лет, в город, где вы родились, выросли, откуда ушли в жизнь и в который, по нелепой случайности, вопреки постоянному стремлению, не могли заглянуть до сих пор, а потом уж судите взрослого дядю за его почти детскую нетерпеливость!

Чугаев вышел на крыльцо и довольно засмеялся: вот он, Заломовск!

Приземистый деревянный городок, с редкими двухэтажными особняками, голыми ветлами по сторонам, неторопливо сбегал уютными улочками к Заломовке. Внизу, по синему льду, носились ребятишки, сверкая на солнце маленькими молниями... Когда-то, лет эдак тридцать пять назад, мотался там и десятилетний Яшка Чугаев. Только подвязывал он к валенкам не коньки, а деревянные колодки с толстыми проволочными «подрезами».

Вот ведь — ни одной тут родной души не осталось, а тревожит! Майор все смотрел и смотрел, не обращая внимания на то, что младшие чины непочтительно поталкивали его — прилипшего к крыльцу штатского гражданина в коричневом пальто и в каракулевом «гоголе» на крупной голове.

Второй день стояла оттепель, и хотя за ней неизбежно должны были прийти морозы и метели — редки и недолги улыбки зимы в середине февраля, — впечатление было такое, что это весна. Раздвинулся и трепетно заголубел горизонт; хрустальные пестики капель радостно наколачивали в синие чашечки выбоин; теплый воздух свеже пахнул арбузной корочкой. Оттепель ввела в заблуждение даже старых рыжих воробьев, и они, уверовав в тепло, с ликующим криком вились под застрехами районного отдела милиции.

Ах, черт возьми, и правда ведь — весна скоро! Чугаев сбежал с крыльца, пошел по деревянному, влажно дымящемуся настилу. Узкие веки майора почти прикрылись, но в щелочках прорезей глаза смотрели остро, пытливо и возбужденно.

Мимо прошла статная дивчина в черной овчинной бекешке и белом, с кистями, вязаном платке, стрельнула от хорошего настроения смешливыми глазами. «Уж не Маруся ли Казанская!» — подумал Чугаев, круто оборачиваясь. Почувствовав на себе пристальный взгляд, девушка тоже оглянулась — снова плутовато стрельнули глаза, — и, простодушно кокетничая, ленивой развалочкой поплыла дальше.

Полные одутловатые щеки Чугаева порозовели. С веселым изумлением, в которое просочилась и капелька горечи, майор упрекнул себя: «Умен, нечего сказать! Этой самой Марусе Казанской теперь, самое малое, лет сорок — узнал!..»

— Яша!.. Яков Васильевич! — окликнули справа.

Чугаеву показалось, что он ослышался. Заступившая дорогу женщина в поношенной котиковой дошке и дымчатом пуховом платке смотрела на него в упор требовательным, беспокоящим взглядом.

— Не узнаешь, да? — с мягкой хрипотцой спросила женщина, и по этой хрипотце, по глазам, в которых, кроме улыбки, угадывался теперь еще и упрек, Чугаев — нет, еще не узнал! — волнуясь, почувствовал что-то очень близкое и дорогое. Чудодейственно отодвинув в сторону и синий февральский полдень, и эту немолодую, с напряженной затянувшейся улыбкой женщину, память выхватила из прошлого незабываемый облик. Нежные очертания слегка выдавшихся скул, упругие пунцовые губы и, по краешкам их, — лукавые мягкие складочки... В ту же секунду, вернувшись к действительности, Чугаев как бы наложил этот вызванный из прошлого облик на лицо стоящей перед ним женщины и почти с отчаянием убедился, что ничего из этого не получилось. Скулы выдались больше, чем нужно, острые морщинки прорезали увядшую кожу; не совпадали с тем свежим пунцовым бантиком и жестковатые губы, а складочки возле них, утратив былое лукавство, несли выражение горечи.