Николай Почивалин - Когда идет поезд

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

КОГДА ИДЕТ ПОЕЗД

Любая дорога - рассказчик; если же вы сели в поезд и к этому еще мало-мальски внимательны и отзывчивы, то непременно узнаете, услышите и такое, что заденет и вас самого, прочно войдет в память. Каждый раз при этом оказываясь в одной из трех неизбежных ролей: своеобразного громоотвода, в который, как молния, бьет и уходит чужая беда, либо сконцентрированная до такого уже энергетического заряда шальная радость; в роли невольного советчика, когда - по какому-то несформулированному психологическому закону - человек, что-то скрывающий, таящий от самых близких, выкладывает вдруг всю подноготную постороннему, и советом становится не только твое слово, но даже твое молчание; и, наконец, в самой необременительной, хотя с моральной точки зрения, возможно, и уязвимой роли случайного свидетеля и слушателя-подслушивателя: лежишь себе на верхней полке, покачиваясь, поглядываешь в открытое окно, за которым шумит теплый майский дождь, и, привлеченный какой-то фразой, прозвучавшей внизу, под тобой, какой-то исповедальной интонацией незнакомого голоса, весь обращаешься в слух, нимало уже не беспокоясь, хорошо это пли плохо...

Сведенные под одну крышу истории записаны в разное время, но появлением своим одинаково обязаны вагону. Записаны они с максимальной, доступной автору точностью и единственно, что он разрешил себе - полностью или почти полностью обойтись в них без фигуры самого автора; несмотря на то что занимал не только последнюю из упомянутых вначале позиций молчаливого слушателя, но, случалось, и вмешивался прошеными и непрошеными советами, оценками, эмоциями. Полагаю, что такое удаление ничего у этих историй не отнимет, а другое немаловажное качество - краткость - придаст.

1. ВСЕ МОЖЕТ

Когда они вошли, я поднялся; предложил было уступить свою, нижнюю полку, - обе они, присев напротив, рядышком, отказались: ехать столько, что можно бы и стоймя, разве что не к чему ноги без нужды бить.

Ответившая таким образом молодая, лет тридцати, женщина была худенькая, миниатюрная, с какими-то напряженными, едва ли не испуганными черными глазами, суетливая. Вторая, постарше и подороднее, неторопливо скинула на плечи бордовую, с кистями шаль, плавно пригладила рукой густые светлые волосы, отчего два бугорка на ее высоком чистом лбу стали как бы заметнее, изпод темных, слегка закурчавившихся бровей серые большие глаза смотрели ясно и спокойно. Была она в той поре, о которой говорят: в сорок пять баба - ягодка опять.

Первую - по обращению друг к другу - звали Клавдией, вторую - Ольгой.

Мы обменялись какими-то малозначащими и почти обязательными в подобных условиях словами - что-то о погоде, о том, когда придет поезд, - женщины негромко заговорили о чем-то своем. Посчитав себя свободным, я сначала прилег, полистал уже читанный журнал, а потом и вовсе лег, удобно вытянувшись.

...Сквозь дрему дошел, пробился обескураженный вопрос Клавдии:

- Ну что ты тут сделаешь, что?

- А вот что, - не сразу отозвался неторопливый напевный голос старшей, Ольги: - Ты его к нам в бригаду приведи.

- Да-а, а куда?

- Хотя бы вон заместо Воробьева. Последний дом с нами кладет. Либо в подсобники, либо уж совсем - на пенсию выйдет. Видала, как его болезнь разнесла? Больше курит, чем работает. Хоть курить-то ему вовсе не надо. А какой ведь каменщик был! Годов десять я у него в бригаде работала... На его место и приводи. Как встанем на новый объект, так и приводи.

- Не пойдет он. Зазорно ему покажется.

- Чего ж зазорно? - спокойно, не удивляясь, спросила Ольга. - Сколько он у тебя в экспедиторах получает?

- Восемьдесят... Когда подкалымит, то и побольше. - Собеседница доверчиво пожаловалась: - Из-за этих-то калымов и горе мое. Все в бутылку идут. Когда еще и прихватит.

- Ну вот видишь. А у нас без всякого калыма вдвое заработает. Обвыкнется, мастером станет, - его тогда и не выгонишь. Дело-то у нас какое красивое! Подумай-ка! И опять же - на глазах у тебя всегда будет.

- Хорошо бы, конечно... Да разве его уговоришь?

- Подумаешь! - легонько засмеялась Ольга. - Захочешь - уговоришь. Сказываю тебе: сначала заработком помани. Дом, другой сложит почувствует. Гордость заимеет.

- Пить бы только бросил, - начиная поддаваться, вздохнула Клавдия и снова горько и сердито зачастила: - Веришь, иной раз перебила бы я все эти бутылки!

Торговать бы ими запретила! Или когда думаю: посадить бы его в комнате, запереть на месяц на ключ, и сидп!