Лев Толстой: Анна Каренина - русский и английский параллельные тексты

"Ах, ах, ах!Oo!..." he muttered, recalling everything that had happened.Ааа!.." -- замычал он, вспоминая все, что было.And again every detail of his quarrel with his wife was present to his imagination, all the hopelessness of his position, and worst of all, his own fault.И его воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его."Yes, she won't forgive me, and she can't forgive me."Да! она не простит и не может простить.And the most awful thing about it is that it's all my fault -- all my fault, though I'm not to blame.И всего ужаснее то, что виной всему я, виной я, а не виноват.That's the point of the whole situation," he reflected. "Oh, oh, oh!" he kept repeating in despair, as he remembered the acutely painful sensations caused him by this quarrel.В этом-то вся драма, -- думал он. -- Ах, ах, ах!" -приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.Most unpleasant of all was the first minute when, on coming, happy and good-humored, from the theater, with a huge pear in his hand for his wife, he had not found his wife in the drawing-room, to his surprise had not found her in the study either, and saw her at last in her bedroom with the unlucky letter that revealed everything in her hand.Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.

She, his Dolly, forever fussing and worrying over household details, and limited in her ideas, as he considered, was sitting perfectly still with the letter in her hand, looking at him with an expression of horror, despair, and indignation.	Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.
"What's this? this?" she asked, pointing to the letter.	-- Что это? это? -- спрашивала она, указывая на записку.
And at this recollection, Stepan Arkadyevitch, as is so often the case, was not so much annoyed at the fact itself as at the way in which he had met his wife's words.	И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти слова жены.
There happened to him at that instant what does happen to people when they are unexpectedly caught in something very disgraceful.	С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном.
He did not succeed in adapting his face to the position in which he was placed towards his wife by the discovery of his fault.	Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины.
Instead of being hurt, denying, defending himself, begging forgiveness, instead of remaining indifferent even--anything would have been better than what he did do -- his face utterly involuntarily (reflex spinal action, reflected Stepan Arkadyevitch, who was fond of physiology )-- utterly involuntarily assumed its habitual, good-humored, and therefore idiotic smile.	Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным -- все было бы лучше того, что он сделал! -- его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", -- подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
This idiotic smile he could not forgive himself.	Эту глупую улыбку он не мог простить себе.
Catching sight of that smile, Dolly shuddered as though at physical pain, broke out with her characteristic heat into a flood of cruel words, and rushed out of the room.	Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты.
Since then she had refused to see her husband.	С тех пор она не хотела видеть мужа.
"It's that idiotic smile that's to blame for it all," thought Stepan Arkadyevitch.	"Всему виной эта глупая улыбка", -- думал Степан Аркадьич.
"But what's to be done? What's to be done?" he said to himself in despair, and found no answer.	"Но что же делать? что делать?" -- с отчаянием говорил он себе и не находил ответа.
Chapter 2.	II.
Stepan Arkadyevitch was a truthful man in his relations with himself.	Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому.
He was incapable of deceiving himself and persuading himself that he repented of his conduct.	Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке.
He could not at this date repent of the fact that he, a handsome, susceptible man of thirty-four, was not in love with his wife, the mother of five living and two dead children, and only a year younger than himself.	Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
All he repented of was that he had not succeeded better in hiding it from his wife.	Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены.

But he felt all the difficulty of his position and was sorry for his wife, his children, and himself.	Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя.
Possibly he might have managed to conceal his sins better from his wife if he had anticipated that the knowledge of them would have had such an effect on her.	Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует.
He had never clearly thought out the subject, but he had vaguely conceived that his wife must long ago have suspected him of being unfaithful to her, and shut her eyes to the fact.	Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы.
He had even supposed that she, a worn-out woman no longer young or good-looking, and in no way remarkable or interesting, merely a good mother, ought from a sense of fairness to take an indulgent view.	Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
It had turned out quite the other way.	Оказалось совсем противное.
"Oh, it's awful! oh dear, oh dear! awful!" Stepan Arkadyevitch kept repeating to himself, and he could think of nothing to be done. "And how well things were going up till now! how well we got on!	"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! -- твердил себе Степан Аркадьич и ничего не мог придумать. -- И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо жили!
She was contented and happy in her children; I never interfered with her in anything; I let her manage the children and the house just as she liked.	Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела.
It's true it's bad _her_ having been a governess in our house.	Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме.
That's bad!	Нехорошо!
There's something common, vulgar, in flirting with one's governess.	Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой.
But what a governess!" (He vividly recalled the roguish black eyes of Mlle. Roland and her smile.) "But after all, while she was in the house, I kept myself in hand.	Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего.
And the worst of it all is that she's already...it seems as if ill-luck would have it so!	И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно!
Oh, oh!	Ай, ай, ай! Ая-яй!
But what, what is to be done?"	Но что же, что же делать?"
There was no solution, but that universal solution which life gives to all questions, even the most complex and insoluble.	Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы.
That answer is: one must live in the needs of the day--that is, forget oneself.	Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться.
To forget himself in sleep was impossible now, at least till nighttime; he could not go back now to the music sung by the decanter-women; so he must forget himself in the dream of daily life.	Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни,

Читать дальше