Валерий Суров - Зал ожидания

Вначале был обширный, с мраморным полом, зал ожидания.

Люди плотно сидели на лавках. Они так плотно их занимали, что, казалось, объяви посадку на нужный им поезд — они с места не сойдут, с места не тро­нутся из боязни потерять место на лавке.

Боже мой! Найти б чего! Шалашик, уголочек, чердак, подвал, ванну в Ленинграде на туалет в Москве... Можно без удобств. Гарантирую... А туда идти — еще противнее! Сюда — и вовсе невозможно! Боже-боже, сколько за спиной вериг совершенного, содеянного, и кажется, что не в зале ожидания я нахожусь (во, освободилось местечко, сел), а в чистилище, в преисподней сортировке, и сейчас явятся подземные чиновники с весами, с безменом, взве­шивать мои черные и белые дела. Как это мучительно, как мучительно! Надо убежать, скорее туда, на Рогожскую заставу, или на Батрацкую — там я знал в лопухах уютный уголочек, может, и шалаш целехонек, бежать, пока они не пришли. И не кары страшусь, а самого процесса суда. И люди будут стоять за их спинами, за чиновничьими спинами, и смотреть осуждающе, и смотреть внимательно, а за моей спиной — всего лишь старуха-родина. Она-то что может поделать, бессильная, что она скажет слабым голосом, что прошепеля­вит, чтобы унять, усовестить людей во время суда... Бежать! Бежать, а все остальное — потом. Я стану, я сделаю. Я исправлюсь. Я больше так не буду! Честное...

В общий вагон едва влез, втиснулся. Все тащили ковры, чемоданы. Один приятель пер в вагон холодильник. Другой вошел с хрустальной люстрой. Он нес ее перед собой и люстра почему-то горела. В вагоне было темно и сыро. Я спешил занять третью, багажную полку, ведь ехать два дня, правда без еды, но зато... Внизу будут сидеть, а я — лежать... И, кинув пальто гуда, я ловко вскарабкался наверх, положив голову на трубу парового отопления и прикрыл глаза, ожидая, когда поезд тронется, и втайне радовался, что я убежал из зала ожидания, и теперь меня, может, ищут, но где уж меня найти — фигушки.

Вагон долго и томительно стоял на рельсах. Казалось, подгоняли паровоз. Но тяги не нашлось. Потом мне показалось, что вагон запыхтел сам, и сам . тронулся с места и покатил ме-е-едленно-медленно по рельсам...

По перрону торопился за тронувшимся вагоном мальчишка на обрезанных костылях, и матерился, и требовал остановиться. За ним неуклюже бежал мой брат Колька, после операции. У него отрезали легкое. За ним другой брат — Володька...

— Куда вы, дураки! Вагон-то все одно не туда, куда вы торопитесь! — хотелось крикнуть мне. Но я затаился на трубе парового отопления — я вспомнил, что забрался в вагон без билета. "0, дурак! — подумал.— Деньги-то есть! Не мог купить билета в вагон!". Торопилась следом за ними женщина с двумя детьми и с диабазовым булыжником в тонкой изящной руке. За ней униженно семенил лысый старший сержант — он помогал ей тащить узлы и чемоданы. Шкандыбала на костыле моя бывшая теща (тещи) — все они опоздали в вагон, который почему-то двигался без состава. Я проводил их всех взглядом, немного еще полежал — мне было хорошо-хорошо, и почувствовал я себя семнадцатилетним пареньком, молоденьким шахтером, едущим в от­пуск к маме, и было радостно на душе, и светло, и я был влюблен в неизвестно кого. Влюблен в неизвестного... И чувство легкого полета, и не мешала мне труба парового отопления, и не грелась моя светлая легкая голова, и я улы­бался сам себе, и впереди было много-много лет жизни, и мне казалось, что я буду вечно, и со временем научусь даже летать над миром...

Вагон набирал скорость. Я осторожно выглянул в краешек окна, что достался мне, моему взору с третьей полки. Там мелькали перелески, поселки и все знакомые. Куда мы едем? Куда? Ай — не важно. Я убежал, и я теперь снова молод и влюблен, а куда ехать в таком состоянии — какое это имеет значение?! Вон, батюшки, проезжаем наш поселок шахты номер десять, вон магазин, вон копер, вон сбойка, вон — ба-а-а! — ребята со смены на-гора вы­ехали и идут, чумазые, к бане. Нарубили, родимые, уголька. Жаль, не знают, что я мимо еду. Помнят меня, небось, помнят, как же! Странно, что шахту про­ехали — ведь до нее от Ленинграда двое суток, не меньше. Чертовщина!

Осень на дворе, поздняя осень, а впереди — весна, правда, после зимы, но "вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!" Жаль, жаль, ко­нечно... Вот те на! Завьюжило-запуржило. Север ты мой, Север, плато На­дежды, мое плато, и пурга моя родная, убаюкивала она меня однажды, такая пурга была, что совсем, было, усыпила...