Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

– Вы-спишься у вас, – спросонья сердито ответил парень. – Куда это мать понеслась?

– Все насчет лошадев рыскает, – вздохнул леший. – Опять же на Бучиху итти наказывала, все беспокоится, все беспокоится…

– Орут-орут, поспать всласть не удается, – зевнул парень. – У нас на фронте, под Якобстатом, и то спокойней было.

И вдруг нагнулся, пхнул разом – руками и ногами – землю, и взлетел, как белка, на самую верхушку ближайшей сосны. Сосна закачалась вольно и плавно, как от ветра, а на сосне заухало, закурлыкало, заворчало – совой, куликом, лесным волосатым Верлиокой.

…С гордостью: – сам очищал – углем – луком – солью – яйцом. Оттого и вкус имеет крепкий, проницательный.

– От нее жиг в нутре. – Отчищать надо не так; отчищают перегоном, все одно, как самогон.

– Пейте, ребята, не скисняйтесь. На обмен хватит. Я думаю, мужики за нее все отдадут, с душой. Так ты говоришь, был в этих местах?

– Вдоль и поперек знаю. Вот, сейчас, за речкой, угорье, за угорьем пойдут леса. А в лесах этих – деревни, деревни… не сочтешь. Есть и отдельно, на хуторах, тоже менять можно…

– А не пора ль трогать, ребята? Дело видать, к ночи.

Петр Иваныч вытер руки о бумагу, закупорил бутыль, заботливо засунул ее в мешок и – встав, выпрямившись, почуял себя не Петром Иванычем, а вольным, беззаботным Петришкой девятьсот пятого года, когда гордо ходил по темным проулкам с дробовым франкоттом в руке и охолащивал городовых, отбирая у каждого по солдатскому нагану и по селедке, когда был беспартийным депутатом от беспартийного Грубера и Кº и когда. Вольно вдохнул в себя ветер и пошел за попутчиками, гордо озираясь кругом. Угорье прошли промахнули – не заметили, а за угорьем навстречу поплыла прозрачночерная лесная мга, бодрила, но подмораживала пальцы и тонкими струйками вползала в рукава и за воротники. И – если бы внутри огненными цветами не цвел денатурат – Петришка, пожалуй, подумал бы об оставленной дома фуфайке. Но что там фуфайка, к чорту фуфайку, – в девятьсот пятом фуфаек не было, а просто в одной рубашке по темным, морозным проулкам с франкоттом в руке… эхма! Грел вольный дух.

– А долго ль еще итти-то, всю ночь пройдем, – начал было Петр Иваныч, но почувствовал, что идет по болоту; кругом было черно; липкая лесная мгла окутала даже верхушки деревьев. Только слышно было, как там, наверху, ветер ведет тонкую, дрожащую, больную песню, – предвестницу лесной осенней бури.

– Так нельзя, – решил Петр Иваныч, и остановился, достал из мешка свою бутыль; приложился, жгуче обливаясь, и раз, и два, и три; и не успел дотянуть третьего, самого длинного, огненного глотка, как вновь почуял бодрость, стал из Петришек Петришкой, и под ногами стало ровно, словно и кочек не было; быстро и дробно пошел; остановился, с размаху налетев на людей. В темноте стояли они и к чему-то прислушивались.

– Здесь ктой-то есть в лесу, – тихо сказал один. – Меня ровно в плечо пихнули.

– Кто?

– Ась?

– Верно, ктой-то.

– Ты, Серега?

– Я.

– Трахни из пушки.

– Ба-бах, – треснул и рассыпался по лесу револьверный выстрел, осветив на мгновение корявые стволы деревьев. И не успели замолкнуть отклики выстрела, как в уши вошел, въедаясь, пронзительный, зловещий посвист, от которого заскрипели, качаясь, деревья и посыпалась на землю сухая листва. А в ответ на свист – не то стон, не то хохот, не то зов пошел по лесу и по болоту, и резкий буревой ветер с дождем и снегом налетел на путников.

– Бей в них опять, ребята, – загоревшись звуком выстрела, закричал Петришка, но осекся: странно и слабо прозвучал крик.

– Ты, что ль, Серега?

– Я.

– Валяй опять.

– Сейчас. – А Петришка почувствовал, как что-то нежным, но неудержимым движением тянет его книзу, как рассудок затуманивается сладким, похожим на сон, чьим-то шопотом, как звенят какие-то таинственно-властные слова и обволакивают с ног до головы невыразимо ласковым щекотом.

Петришка повернулся и хотел было бежать, но наткнулся на дерево и поцарапал щеку; думая, что нужно от кого-то отбиваться, поднял сук и хватил им вперед, в ночь. Сук треснул и перелетел пополам. Тогда внезапно в Петришкины уши вошла мертвая, шипящая тишина и он, подумав: – Что ж я, дурак, с деревьями-то дерусь? – сел, раскарячившись у дерева и замер; слышал еще, замирая, как кто-то захлебывался в трясине и хлюпал ртом: – уп, уп, уп. Потом тишину прорезал снова тот же мертвящий, призывный свист.

– Да палите же, ребята, – надрываясь, кричал Петришка. – Их здесь много, а никого не видать.