Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Лежать бы так маленькому дураку Петришке – головой в мох, ноги на пне – и слушать колотящееся по-мячиному, по-кирпичиному, по-обушиному в глотку свое немирное сердце, – а кругом – слепота, чернота, только звездочки свиристят в глазах. Но мысли застругали голову и стружками покрыли сердце.

– Щи республики – наворотил делов густо – не провернешь штопором. – Взять бы голову, да как арбуз – об камень, об камень, об камень, – красное потечет, – зачем это я ее? Значит, я тоже за себя? – Где это – где это – до-ку-умент на обратный проезд – хорошо в поезде ехать – или голову под кувалду? – Засе-бя-тина!

А лес набухал сзади – черный, огрублый, тяжелый, по-чужому, по-бессмысленному, по-безработному, и вдруг – трах! – прорезался свинцовым свистом, багровым предвещаньем, темной угрозой, огненным бичом непонятной и никогда непонятой тоски – Погоня!

Сердце Петришкино остановилось сторожко, сам он быстро и точно поджал расхлябавшиеся ноги, пальцами рук коснулся мокрого моха – так примерялись на фабричном дворе гоняться на приз – полбутылки – Погоня!

И вновь, вперед, в невидные черные сучки, в тугую паутину, в чуждое, в чужое, в мокрые листья головой, как об стаю лягушек – чирк, чирк! – не горит зажигалка – главное, скорей, стремительней, как бы ни болела спина, как бы ни ныла грудь, как бы ни подгибались ноги, – скорей – ведь, погоня, погоня!

Ну, чорта ли, грудь захлестнуло; остановился Петришка – обидно. И какой там Петришка, девятьсот пятый давно сгорел безвозвратно, – нет, Петр Иваныч Борюшкин, всеми уважаемый слесарь от Грубера. Вот, только бы сердце остановить, задержать малость сжать кулаком – и все придет в порядок, станет на свои места; не будет ни леса; ни погони; ни бессмысленного скока через кочки, сучки, буераки; что, на самом-то деле; обидно.

А сзади… сзади… в сплошную стену липлого и черного осинового листа – так свалялся в одно весь лес – опять нарастала тревожно и густо, сторожко и хрустко крадучись по-медвежьи, глухо звоня о мшистые коряги – немыслимая ржавая темная ступа. А за ней… за ней – сетью лесных невидно-зеленых глаз, щупая, подбираясь, шаря, ерзая, обмусливая каждую ветку, каждое дерево, каждый сучок в темноте в слепоте, в черноте – приближалась погоня.

Схватил ладонку, сжал до боли в руках, – не помогло; и вот совсем с другой стороны донесся голос поезда, – далекого, может и огнедышащего, дракона; возник, встал над лесом, угрожая – предупреждая – властвуя.

– Слу-у-у-шай —

И – вот удивительно – стало легче бежать: завиднелись сучки. И пни не так часто встревали под мокрые ноги. – А, это у ветра лицо посветлело, – догадался Петр Иваныч и пошел шагом. – Ладно. Рассудим, чего я бегу?

– Соль. Ханжа. Картошка. Кар-ртоха. Сам виноват – с ними щей не сваришь, нет. Наше дело – болты, винты, шурупы, винтиля, конуса, втулки, механика. Вот что!

Обернулся назад и крикнул в хруст ступы:

– А не хошь ли, яга, электрических щей? Ува-жим!

И зарадовался, забурел, закарнавался; и все бы хорошо, да сердце опять:

– Погоня, погоня, погоня!

Ступа нарастала медленно, тяжело, хрустяще, почти видными ржавыми держалками разворачивая лес. И вот – чириканье, визг, карканье, стрекотанье в вое светлорожего ветра взметнулось кверху – погоня! – разглядеть и накрыть Борюшкина и раздавить, стереть в порошок, под ступу.

Тогда сердце рубнуло топором:

– Нет!

Всему лесному уклювью, ветром крыльев шевелящему мокрые ветки; всему ухвостью осеннему, празднующему конец летней страды, всему безглазью бескрайнему, завывающему пьяные песни буревыми закатами по бурым полям.

– Нет! Враги, враги.

И вот – остатнее – в новом бегу стало унылой стеной глиняное разрытое вражье поле. Теперь его проминовать – и готово. Там, за угорьем – дракон.

Вот уже слышно, как он тарахтит глухо и плавно; добежать – пустяки, – не разорвалось бы сердце. Да нет, на фабричном дворе у Грубера всегда Петр Иваныч зарабатывал приз, полбутылки… Вот и насыпь видна, и заря стала белой под хмурым облаком восхода. Еще немножко, возьмись-ка, Борюшкин, возьмись… Дракон подползает.

Нет сил бежать, остановился Петр Иваныч, посмотрел назад. Лес неизбывной стеной, а над лесом, до неба – ступа, а в ней – до неба – яга-корявая, злобная, вековая. Вот, сейчас, сейчас, сейчас настигнет…

Стой, стой, стой, дракон! Тебя Борюшкин зовет, твой железный ход догоняет слесарь от Грубера, тебя, стального, тебя, бедного, измызганного, с выбитыми стеклами-глазами, тебя, с хилым, слабым, перебойным, чугунным сердцем – тебя, тебя, тебя. Ну, еще немножко, ну еще… и Петр Иваныч, хватаясь за рельс, упал на песчаную насыпь.