Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

– Из Фридриха Энгельса, Зинаида Егоровна, – почтительно ответил Бирючев. – Вот, пожалуйста, – «Принципы коммунизма».

Столовая дрогнула сдержанным хихиканьем, лица задвигались, и лампы, внезапно прекратив треск, заулыбались в ответ, подмигивая.

– Я… я не знаю… – начала было Зинаида Егоровна, но Малкин ощутил сзади дерганье за рукав – и обернулся; перед ним, согнувшись, стояла обыкновенная деревенская баба – уже пожилая, в платке.

– Тебе еще чего, тетка? – с досадой спросил Малкин.

– Так что к вашей милости, товаришш… Дозвольте высказать. Ребеночек-то, что нашли в канаве, – он мой. Недоносок, стал быть. Хоронить-то нонче дорого, – одному попу колькя переплатишь, – опять, стало быть недоносок… Ну, мы яво и выбросили… Не думали, што обнаружится… А как обнаружился, да пошел разбор дела, так я совсем испужалась…

– Да кто ты такая, тетка? – удивился Малкин.

– Это техническая наша, Федосья, – ответил Бирючев.

– Ну, и всадила ты, было, нас в историю, тетка, – сказал Малкин.

– А ничего теперь за это не будет? – робко спросила баба.

– Иди уж… ничего не будет. Дети, вопрос ликвидирован.

Горячим, стремительно веселым грохотом рухнули аплодисменты. Молодые веселые лица окружили Малкина. Где-то около сердца возникло у Малкина давно не появлявшееся чувство горячей солидарности и уверенности в этих юных людях. «Вот она, настоящая-то уверенность!» – подумал Малкин мимолетно. Захотелось сказать слова, – много слов, не стертых, как пятаки, а новых, свежих, радостных. Слова выходили старые, знакомые и потому слегка расхолаживали:

– Ну, вот что. Молодцы вы, ей-богу, молодцы… Я сам помолодел с вами… Умеете заступаться… Только… как же это по вашей морали получается? Выходит, что в детском доме, – ну, скажем, – допустимы брачные отношения?!

– Да нет же, нет!! – пронзительно вскрикнула Нюша. – Ведь это он нарочно, дал для близиру, грациям в пику! Ведь правда, Всеволод, мы понимаем?!

– Конечно, понимаем, – глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.

– Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы… молодцы. Девочки – молодцы: заступились за подругу. А мальчики – прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, – нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, – внезапно переходя на «ты» Бирючеву, – Энгельсом стукнул… Конечно, мораль-то… того… мне непонятная, а все же… ловко.

– Вы еще на вечерний поезд успеете, – сказал приветливый голос сзади.

– Как же так успею? Да, а велосипед? – спохватился Малкин. – Я ведь велосипед оставил в лесу.

– А мы уже притащили и починили, – радостно сообщил скуластый Зот Мерлушкин. – И вычистили – он у вас весь в грязи был.

– Вот за это – спасибо, – с облегчением сказал Малкин. – Ну, просто, вы – во всех отношениях молодцы… Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас, наверно.

– А луна… Луна вовсю, – раздались голоса…

«Как хорошо-то, – думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. – Как хорошо, как молодо… Вот она, настоящая-то уверенность… И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах».

Слесарь от Грубера и Кº, а теперь шестнадцатая государственная, – Петр Иваныч Борюшкин ехал в дальнюю губернию за картофелем. Под лавкой вагона, в темноте, ехал и мешок Борюшкина с двадцатью фунтами соли и четвертью очищенного денатурата, – менять.

Велосипед замечателен стрекозиным трепетанием спиц, аэроплан похож на плавающего коршуна, а вот поезд… поезд, это – живой, конечно, организм, но – фантастический, далекий от природы: дракон. У дракона есть сердце: лязг буферов, стук колес о соединения рельс, мерное похлопывание металлических площадок, – вот биение драконова сердца. Музыка этих звуков работает правильно, и даже тогда, когда составитель вклеит хромой на все ноги вагон, то – так тому и быть: значит, сердце с перебоем; а поезд, все-таки, живой.

Но вот, когда нахрапом, задом, хлебовом, – захлестнет живой этот организм промышляющая Россия, вцепится сапогами, шинелями, пальцами, мешками, мешищами, мешочками, навалится ехать: вези, боле никаких, не желая мыслить в обще-государственном масштабе, – сердце замирает, стихает, стучит чуть слышно, тут даже чумазики с клейкими масленками не помогают, хоть и хлопочут – бегают, как гномы, – замызганные, озлобленные железные гномы железной Революции. А без работы сердца не может существовать организм, – он становится, тоже стихает; и бессильно пыжится тогда драконов мозг, – машина; идет от нее пар во все стороны, словно от тяжелых дум; а сама – ни с места.