Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Хряли раз Гнуч с Филькой на брахолку одров проверять. У Фильки клеш на зеке был; не клеш, а две юбки. А у Гнуча – трубочка. Ну, Филька, известно шкет, развести Гнуча вздумал и стучит:

– Сенька Дворняжка тоже клеш справил. Жиганство!

А это самый яд для Гнуча, что не клеш у него, а трубочка. Озлился разом.

– Трубочка! У Сеньки трубочка, говорю! Понял, говорю?

И тут же сказал себе, что врежет Фильке барахлу, если еще он. А Филька, вот шкет, не отстанет, пока не навернешь, и дальше бухтит… Я бы сказал, как он начал, то-есть словами какими, только для кого этакие слова и ничего не составляют, просто для разгону и веселости они, а для других и не скажи… воротятся… и матом этакие слова зовут. Ну вот и повернул Филька к тому, что у Дворняжки все же клеш, а не трубочка.

Разогнался на его Гнуч, – что какая-то задрыга голенастая воробьем так и порскнула в ворота и сказал:

– Трубочка у Сеньки, у Дворняжки! Говорю трубочка, а то налью барахлу, пласкухе! – да раз, два ему и начал шалабушек отмерять.

Да бросил. Скусу не было. Потому, как взглянул на свою трубочку с волдырями на коленках, аж душник сперло. Ну какой он делаш, коли без клеша. Матку удохаю, а чтоб клеш был, вот и делаш тогда.

– Маньку Балалайку возьму в собаку, шмару мою. Даст. Она на брахолке политань для мяготи лица молочницам всучивает, а ночью, от матки по-тихой на фронте ходит. Значит только сунуть в нюх своего – и все отдаст. Может и на кожанку.

Только Филька, лярва, и тут подкусил.

– Петька Волгарь с Манькой вчера с фронта на золотой бережок слиняли. Сама зазвала.

Ну, Гнучу и крыть нечем. Волгарь – делаш. Два магазина со лба закурочил. Лучше не трошь его…

Ых, и взъерошило же это Гнуча! Что, что рубаха до пупа расстегнута? Что, что шмар бил своих? (он не вспоминал, как Дунька Саповка ему зуб раз выпустила), но без клеша – шпана. Будь клеш, забузил бы, весь гамаз бы развел! Ых… – вот что бы он сделал!

Вот Гнуч с Филькой и сплантовали раз. Филька сразу пошел в долю, хошь и сказал себе, что чуть что – смоется, ал и плакать начнет. А Гнуч у матки кочергу заначил и шабар наточил.

Темно было и дождиком сыпалось. Уж дядя Саша на свою пивнуху наложил висячку и ухилил на хазу. Мильтон Васька с 45-го отделения Верке дырявой у ворот вкручивал. Две шмары на фронт ходульками защелкали, а за ними какой-то немыслимый фрайер с собачьей радостью под зобом погнался. Потом мильтон слинял с Дырявой – куда лучше – и стало тихо. Только с труб плевалось.

– Зеке… Гляди милюка… Иду.

Это Гнуч на ухо Фильке застучал. А сам пригнулся, шабар рукой сжал и глазами закосил. Страшно так вышло…

– Со лба брать будешь! – Это Филька ему, что значит прямо с улицы закурочишь.

– Зеке. Может и по-мокрому… Не бухти…

И опять закосился и шабар со скулового в верховой переслал: «ну в карман другой». И Филька тоже косится, бровь червяком крючит и в кармане брошенный ключ для силы жмет. А кругом хошь бы стукнул кто… Самый момент.

– Ну, греми… Шарики! – это Филька, – али не будем?..

Кольнул Гнуч глазами по улице, зажался:

– Не бухти, говорю… Знаю чего…

И… ух к пивнухе. Разом загнал кочергу в висячку: треннь, хрусь – подалось… Но, вдруг – цок-зинь…

Тут… хошь и не слыхал никто, как кочерга на стекло сорвалась, а будто тыщи мильтонов со всех окон высунулись и все разом:

– Ага-а-а-а!.. Вот они!.. Держи, держи, держи!

И ничего не видел больше Гнуч, как себе нарезывал.

А Фильке матка клеш потом застирывала.

Сегодня, скажем, весь гамаз со шмарами в клуб один на танцульку прихрял. Да и как же иначе. Гнуч брался Савке Кляве сплантовать. А Савку трогать нельзя было – всякий знал. Фартач, хоть и комсомолец парнишка.

Даже Волгарь только тем и отыгрывался, что у клеша все пуговицы на прорехе отрезал, да мимо Васки, Клявиной шмары, так и ходил. А в открытую и с шабаром не пошел бы, хошь и не скажи ему этого другие.

А тут вот Гнуч брался навернуть Савке верхушек. И парнишки горловили, что так и будет. Потому Гнуч на-один со лба пивнуху закурочил, а кто в такую играет – перебора не будет. А то, что у Гнуча все же трубочка осталась, да и на танцульку его вместе с Филькой лохом протиснули – в расчет не принималось.

– Матка, – грит Гнуч, – лопатошник и четыре черваша захомутала. Она, – грит, – сволочь завсегда так, когда после дела я. Хошь не спи, – грит.

И вот, значит, сразу, как прихряли – гамаз бузить начал. Перво-наперво сказано было, чтоб на представлении все ходили взад-назад и кашляли. Это для Клявы, он попа представлял. Потом, значит, для писку, шмар за жемчужину щипать. Потом, значит, чтоб танцовать по-новому, хошь и не велено было. А Гнуч взялся и соловья пустить на Кляву.