Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Тут Гнуча точно в глаз ткнуло, до чего взаправду Васка сказала. Ну точь-в-точь весь гамаз так и знает про себя. А особенно когда про пивнуху… Застыдился тут Гнуч – хоть и не жить бы сейчас. Озлился на шпану – так бы и врезал всем, до чего они показались сразу другие задрыгистые.

Только вскокнул тут Волгарь, поддернул штаны и бухтит Гнучу со срезью, да со скрипом в горле:

– А ты видал оторву одну такую? Жиган один с фронта подобрал? Лярва! Шкварки так и валятся. Так вот она тут, гляни, да не подавись блевотиной. Я бы эту оторву и за черваш не…

И вот тут случилось такое, что и в мечте ни у кого не было.

Сорвался Гнуч, развернулся:

– Сойди! – и… хррясь Волгарю в зуб – что треснуло.

Хватился Волгарь за лицо, весь как змей стал:

– Ты так?.. – и на Гнуча, а гамаз на Васку с Клявой.

Да только – скок Гнуч к Васке: – «Сойди!» – аж зазвенело и блесь на всех шабаром. – Удохает!

Волгарь взад, гамаз – вкруг, горловят. Сенька Дворняжка: «Даешь!» – и к выключателю. Клява его – с катушек, и тоже как чорт ждет любого, шмары в писк и для взаправды парнишек оттягают. Все забегали, музыка перестала.

А Гнуч – пружиной весь, дрожит, Васку загородил; вот, скокнет с шабаром на всякого, ежели станут.

Братва и делать не знает чего. Волгаря в угол: «Сойди, сойди» – бухтят, притихла, да на Гнуча говорят, чтоб с шабаром сошел – ничего теперь не будет. Все хорошо, говорят, будет.

А Гнуч ни в какую. «Первого, грит, враз сниму! Меня не сделовишь, грит! Не трошь, грит, луччи!»

Подошла тогда Васка к нему и хоть бы чего сказала, отняла шабар, в карман его и смотрит на Гнуча. Видит, что с Гнучем делается что-то; слова не сможет сказать, губы вспрыгивают, скрипит зубами, – вот-вот что-нибудь произойдет с ним.

– Перестань! Идем! Пойдем! Ну, перестань! – и в другую комнату его повела. А Гнуч ей-еле может.

– Лепили они… Не брал пивнухи… Трехнулись, стра-лись ведь… Клеш тут…

– Н-ну-ну! И перестань! И наплевать на все! Знаю, что не будешь больше, – вкручивала ему Васка. – Мы лучше танцовать будем. Я давно хотела, да клеши у всех, а я не люблю. А у тебя трубочка, и значит пойдем, если возьмешь… Возьмешь?

– Возьму… Ну, давай…

– Давай.

И начали танцовать они, потому музыка опять заиграла, Клява велел. А парнишки! – и диво! Точно чего вышло с ними. Глядят на Гнуча как рады, а на Васку с понятием будто. Кляву обступили, хохочут про все, девчонок разводят, которые со вздрыгиваньем танцуют – те и перестали уж.

А Васка смигнулась с Савкой и опять за Гнуча взялась:

– Как тебя зовут?

– Гнучем.

– Нет, а матка как зовет?

– По-разному… Гадиной, али дармоедом больше.

– Так… А ты, ведь, хорошо танцуешь. А петь ты умеешь?

– Умею. «Чум-чура», «Валеша-ша». Только забыл «валету», а «чум-чура» – знаю. Начинается: «баба сеяла муку».

– Знаю, знаю, не надо! А играть можешь?

– Могу… только не выходит. Вот представлять бы, как Клява, я мог бы. Только не примут меня комсомольцы… Я уж знаю…

– Примут. Только не трусь… Я… – и вдруг Васка что было силы хвать Гнуча в бок. Крякнул Гнуч балдой, видит: рвет Савка Волгаря, кругом крик, писк, не разбери чего. Вот утащили Волгаря куда-то, Васка же руку платком зажала, а сквозь платок кровь капает. Тут Савка прыжком к ней, весь белый, глаза страшные. Ни пикни ему теперь.

– Идем? Перевязать надо.

– Пустяк… ничего… ничего… Гнуча возьми…

Савка без слова Гнуча под руку:

– Хряй!

И все трое пошли в аптеку.

Оказывается, что Васка хоть и танцовала с Гнучем, а все время она и Савка за Волгарем глядели. И как Волгарь подскочил на Гнуча с шабаром, чтоб удохать его, Васка хвать Гнуча в бок, отскочил Гнуч, а шабар – резь Васку в руку. Вот и поранил.

Ну, а дальше и говорить зря. У Васки зажило. А Гнуч теперь в Клявином клубе не хуже Клявы разделывает и даже сам представление сочинил одно. Оказывается Гнуча-то Пашкой зовут. А матка так и еще чище зовет его теперь:

– «Паша».

– Как бабу. Хы…

Много тут чего будет и все правда.

Черная, густая от дождя, ночь была круто взлохмачена ветром.

На улице ни одного человека. Дождик мелкий и липкий весело рассыпался золотым песком по панели и рябил в лужах огненные гримасы фонарей.

Самый большой и радостный лоскут ветра долго носился по улице, то забиваясь в какой-нибудь двор, то неожиданно, с распростертыми крыльями, и как бы с криком: «ага-а, попались!» выскакивал обратно, звонкими пригоршнями дождя бросаясь в окна, то, распластавшись по панели, краями крыльев жестоко морщил лужи.