Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 т. т. 9. Позолоченные пилюли

Мой друг Муратов вскочил с места и, волнуясь, стал вести сам с собой странный разговор.

— Здравствуйте! Мяса мне фунт.

— Извольте. Самый лучший песик.

— Только молодой ли будет?

— Помилуйте-с, совсем щенок. Лапки тоже прикажете?

— Ну их к Богу. Вы лучше с хвостиком отрежьте. Старшая барышня очень обожает хвостик.

— Чудак вы, человек, госпожа кухарка! Где же вы у фоксика хвост нашли? Не такая это собака, чтобы зря хвост носить.

— Тю на вас! А сенбернарочьего мяса у вас, часом, нет?

— Не может его быть. В первую голову резали.

И вот ободранная, гнусного вида собака лежит в кухаркиной корзинке, и от каждого кухаркиного шага трепыхаются ее ободранные, скрюченные лапы.

Устало шагает кухарка по тихим берлинским улицам.

А почему по тихим?

Да потому, что лошади не бегают (съедены), собаки не лают (съедены), моторы не гудят — тоже съедены жестокой войной.

Приходит кухарка домой, раскладывает на кухонном столе купленные припасы и — мог ли кто-нибудь, когда-нибудь представить себе это?!. — вот лежит картофель, вот капуста, а рядом — оскаленная морда худой ободранной собаки… Нос ее касается румяного яблока, а одна лапа потонула в пучке петрушки.

Вот-те и натюрморт.

У какого художника подымется рука изобразить такую картину на полотне?!.

И вот — режет кухарка собаку, жарит ее, варит ее, в пироге запекает ее…

А за столом?!.

— Мама, — робко лепечет сынишка. — Я хочу еще собачки. Дай мне лапку.

— Чего еще выдумал!.. Два ребра съел и все ему мало. Нынче, брат, собаки кусаются — по 3 марки фунт — не очень-то облопаешься.

Гостей зовут:

— Приходите к нам на рождественскую собаку! Жирная, хорошая. С яблоками будет.

В ресторанах подделки появятся:

— Послушайте, кельнер! Это, по-вашему, собака такая?!. Я вам ясно сказал — дайте порцию собаки, соус субис, а вы мне что подали? Это собака такая? Взять бы эту собаку, да по морде вас!..

Молчит, каналья кельнер, жмется. Очевидно, действительно подсунули что-то такое, чего уж хуже быть не может.

А что уж может быть хуже собаки — это тайна берлинского ресторана.

Мой друг Муратов умолк, тяжело дыша и утирая обильный пот со лба.

— Да тебя, главным образом, что волнует? — участливо спросил я.

— А то меня волнует, что спокойный вселенский быт расшатался. То меня волнует, что не могу понять, как это люди собаку к столу допускают?

Голос с верхней койки прохрипел:

— Потому и допускают, что четвертого партнера нет.

— Кто это там? Кто это говорит?

Когда мы вошли с Муратовым в вагон и начали вышеприведенный разговор мы оба были уверены, что, кроме нас, в купе никого нет.

А оказалось, что кто-то там был, на верхней полке.

Мы взглянули наверх.

Добродушный молодой человек с бритым лицом и лысым черепом, через всю территорию которого сиротливо был перекинут слева направо мостик, в виде десятка очень длинных рыжих волос, укоренившихся основанием где-то около уха — свесил голову и в свою очередь лукаво поглядывал на нас.

— Что вы такое там говорите? — спросил Муратов, с оттенком недоброжелательности в голосе.

— То я и говорю: четвертого партнера нет; потому собака к столу и допущена.

— Какой партнер?

— Раньше хорошие попадались партнеры: индейка, гусь с яблоками, жиго барашка или квиссо телячье. А теперь, раз таких партнеров нет — пожалуйте, собачка-алле!..

И видя, что мы молчим, он свесился еще ниже и благожелательно спросил:

— Желаете, объясню вам, — что такое недостающий партнер?

Десять волосков, перепоясавших голый череп, отпали и повисли длинной сиротливой прядью за ухом.

— Ну-с? — ворчливо сказал Муратов.

И лысый молодой человек принялся объяснять.

— Был я однажды по служебному делу в одном маленьком, гнусном провинциальном городишке, каких на Руси сотни, а может быть, и тысячи — не знаю.

Имя же его — Рославль. Слышали?

Вечером от нечего делать пошел я в клуб. Сотни городишек раскинулись по всему лицу необъятной Руси, как веснушки — и в каждом таком городишке обязательно есть клуб…

Грязное, пыльное помещение, с сонным, небритым старшиной и буфетчиком, засиженным мухами.

В клубе было уныло и пусто, кроме карточной комнаты. Там за одним столом сидели четыре человека и играли в винт.

Деваться было некуда. Я прислонился к стене и стал смотреть на игру.

И вот — чей я дольше глядел на этих четырех играющих, тем все шире раскрывались мои глаза… В чем дело — я не понима I, но поражен был чрезвычайно.