Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 11. Война и мир. Том третий

— Кстати, скажите пожалуста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?

— Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?

Ха — ха — ха!.. А вот сказал штуку.

— Париж?… Но Париж… Париж…

— Париж — столица мира…

Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что-то есть, эта…

— Я был в Париже, я провел там целые годы,

— О, это видно. Париж!… Человек, который не знает Парижа — дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж — это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары…

— во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.

Но воротимся к вашим дамам; говорят, что они очень красивы. Что́ за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы — люди образованные должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…

— Император… Что император?..

— Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений — вот что́ такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким каким вы меня видите я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.

— Что, он в Москве?

Нет, он сделает свой въезд завтра.

Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.

— Кстати, вы стало быть знаете по-немецки?

— Как по-немецки убежище?

— Убежище? Убежище по-немецки — Unterkunft.

— Как вы говорите?

— Экие дурни эти немцы. Неправда ли, мосье Пьер?

— Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!

— Что же это, мы грустны?

— Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле не имеете ли вы что-нибудь против меня? Может быть, касательно положения?

— Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что-нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,

— А, в таком случае, пью за нашу дружбу!

— Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его бывало называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый,

— что имя наше одно из самых древних во Франции.

«Моя бедная мать»

— Но всё это есть только вступление в жизнь, сущность же ее это — любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер! Еще стаканчик.

— О женщины, женщины!

[любовь,]

любовь извощиков, другая любовь дурней,

воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.

парижанку сердцем

я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!

— Вишь ты!

— Платоническая любовь, облака…

Тут не проходят,

— Этому что́ еще надо,

— Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?

— Этот что́ еще толкует. Убирайся к чорту,

— Ребенок? я слышал что-то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди… — Где он? Где он?

— Сюда, сюда!

— Погодите я сейчас сойду.

— Эй вы живее, припекать начинает.

— Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди.