Фёдор Достоевский - Полное собрание сочинений. Том первый. Бедные люди. Повести и рассказы (1846-1847)

Уже после сдачи в набор «Прохарчин» в составе материалов, предназначенных для октябрьской книжки «Отечественных записок», в первой половине сентября 1846 г. прошел через цензуру и при этом жестоко пострадал от цензурного вмешательства. Об этом Достоевский сообщал брату 17 сентября: «„Прохарчин“ страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник, и бог знает из-за чего — уж и так всё было слишком невинное — и вычеркнули его во всех местах. Всё живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отступаюсь от своей повести».

Ввиду отсутствия в нашем распоряжении автографа (или корректуры) мы можем в настоящее время судить об отличиях первоначального текста рассказа от печатного и о характере искажений, внесенных в него цензором, только на основании этого письма, так как, перепечатывая рассказ в 1865 г., Достоевский не восстановил цензурных купюр, ограничившись отдельными незначительными стилистическими поправками. Впрочем, возможно, что хотя бы некоторые из тех мест, которые были первоначально исключены цензурой и которые Достоевский имел в виду, жалуясь брату на то, что рассказ «страшно обезображен», ему всё же удалось отстоять еще до напечатания его в «Отечественных записках». Такое предположение было впервые высказано И. Ф. Анненским, обратившим внимание на то, что слово «чиновник», на исключение которого «во всех местах» жалуется Достоевский, встречается в печатном тексте рассказа (стр. 244, 245, 247; см.: Анненский, стр. 44).

В. С. Нечаева указала, что второй главный сюжетный мотив рассказа — образ полунищего чиновника, откладывающего свои деньги в «старый истертый тюфяк», — мог быть подсказан Достоевскому заметкой «Необыкновенная скупость» ( СП, 1844, 9 июня, № 129, стр. 513) о коллежском секретаре Н. Бровкине, нанимавшем, «за пять рублей ассигнациями в месяц, весьма тесный уголок у солдатки» на Васильевском острове и питавшемся «куском хлеба, с редькой или луком, и стаканом воды»; после смерти Бровкина, вызванной постоянным недоеданием, в его тюфяке хозяйкой был найден «капитал 1035 рублей 70 3/ 4коп. серебром», представленный «местной полиции» (см.: Нечаева, стр. 157–158). Позднее другие аналогичные эпизоды, также извлеченные из газет и рисующие «призрачно-фантастические», по его «определению», образы «нового Гарпагона» или «нового Плюшкина», Достоевский пересказал в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (о чиновнике Соловьеве, нанимавшем «грязный угол» за ширмой и оставившем после себя 169 022 рубля кредитными билетами) и в романе «Подросток» (ч. I, гл. 5; о «нищем, ходившем в отрепье», после смерти которого на волжском пароходе нашли 3000 кредитными билетами, и о другом, у которого полиция нашла 5000 рублей).

Образ нищего чиновника-скупца, навеянный газетной хроникой, Достоевский, как не раз отмечалось исследователями, психологически углубил, соотнеся его в своем художественном преломлении с другими классическими образами русской и мировой литературы — не только Гарпагоном и Плюшкиным, названными им в фельетоне 1861 г., но и пушкинским Скупым рыцарем, а также отцом Горио и папашей Гранде Бальзака (см.: Бем, стр. 41–45, 87–96; Библиотека, стр. 46; Д, Письма, т. I, стр. 466; Нечаева, стр. 157). В то же время, связав зародившуюся у Прохарчина мысль упрочить свое положение с помощью накопления капитала с трагическим ощущением им непрочности положения «маленького человека», на которого со всех сторон ежеминутно надвигаются грозные опасности, вроде экзаменов, «уничтоженной» канцелярии или сдачи его в солдаты за вольнодумство, Достоевский продолжил в «Прохарчине» разработку того комплекса социально-психологических проблем (в значительной степени связанных с идеями утопического социализма), который стоял в центре его внимания уже в «Бедных людях» и «Двойнике». Связь между социально-гуманистическими настроениями молодого Достоевского, возникшими под влиянием социализма 1840-х годов, и проблематикой «Прохарчина» была раскрыта Добролюбовым (см. ниже) и позднее И. Ф. Анненским, писавшим: «Представьте себе канцелярию 40-х годов не такою, какой начертали ее Сперанские, а в том виде, как она отображалась в фантазии гениального юноши, поклонника Жорж Санд и Гюго, который только что с радостной болью вкусил запретного плода социализма, и притом не столько доктрины, сколько именно поэзии, утопии социализма» (см. Анненский, стр. 50).