Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Чего же ты не сказал мне с самого начала? Дай трость.

Старик совсем не был похож на умирающего. Хотя он, действительно, лёжа на узкой кровати, даже сложил руки на груди, словно приготовясь к отходу, но лицо его было достаточно оживлённо, и глаза горели почти весело. Говорил не совсем, как деревенский старик, а как человек, видавший виды и бывавший в различных компаниях, что и немудрено, раз он был профессиональным странником. С виду ему казалось лет шестьдесят, не больше.

– Не можется, братец?

– Ох, отец игумен, ваше преподобие, не знаю уж, дотяну ли до праздника!..

– Бог милостив!

– Милостив, батюшка, милостив, сколько времени моим грехам терпел.

– Много ли лет-то тебе?

– Восемьдесят два года.

– Не молоденький, что говорить!

– Не в молодости дело, ваше преподобие, а в чистой совести.

– Исповедаться хочешь?

Старик промолчал.

– Пособоруйся, это и в болезни помогает, и душу укрепляет.

Старик всё молчал.

– Ведь ты же хотел мне что-то сказать, звал меня.

– Звал, ох, звал! Великую тайну открыть имею.

– Вот и открой, полегчает!

О. Гервасий махнул рукою, чтобы все вышли, и повторил:

– Вот и открой!

– Страшно.

– А перед Господом не страшно будет? Он же вся тайная весть! Может быть, минуты твои сочтены, а там, на том свете, поздно уже будет каяться.

Старик долго молчал, закрыв глаза, наконец, тихо и спокойно произнёс:

– На кровавых, слезовых деньгах обитель стоит!

– Что такое?

– На кровавых деньгах обитель стоит!

– Какая обитель? Чего ты путаешь?

– Ваша обитель, вот эта, Нагорно-Успенская.

О. Гервасий даже вскочил со стула, но опомнился и строго заговорил:

– Ты бредишь или фарсы разыгрываешь! Ты хочешь каяться, так говори свои грехи, а нечего тень наводить.

– Свои грехи и сказываю.

– Вот и сказывай.

– И скажу, – произнёс старик и умолк, водя глазами. Наконец, остановил свой взгляд на игумене и тихо повторил:

– И скажу… Маслов-то, Пётр Трофимович, как наследство получил? Брата на тот свет отправил, чтобы не делиться. Я знал, но я молчал, не мог говорить. Я мальчишкой у них в лавке служил, – кто бы мне поверил? Вот и молчал. Потом, когда уж старика Маслова в живых не было, я сказал один раз (совесть мучила) Петру Трофимовичу: «Пётр Трофимович, большой грех: я ведь знаю, как Виктор Трофимович померли, не своей они смертью жизнь кончили». А он посмотрел на меня и говорит: «Умный ты малый, Алёша (меня Алексеем звать), умный и толковый, а какой вздор мелешь! Делать тебе нечего, так я тебе дело дам!» И сделал меня старшим приказчиком, а было мне всего двадцать лет. Словно глаза мне отвёл, сделал правой своею рукою, ничего от меня не скрывал; многое я и сам по его поручениям делал, но всему был свидетель. Связал он мою совесть и невольным злодеем сделал…

О. Гервасий слушал, крепко сжав ручку монастырского кресла, не спуская глаз со странника, который тоже всё время смотрел на игумена. Казалось, что это монах признаётся в страшных грехах, а странник бесчувственно его слушает, до такой степени ужас всё яснее изображался на лице о. Гервасия, и как-то странно-равнодушно и обстоятельно раздавался рассказ старика. По мере того, как рассказчик развёртывал картину обманов, мошенничества, грабежей, убийств, – голос его делался всё глуше, повествование всё суше, он словно торопился, сокращал, – одни упоминания, имена, названия городов, суммы, годы, – будто чужой кто-то, какой-то демон читал обвинительный свиток, перечень, записную книжку…

Вдруг игумен прямо с кресла бросился на колени и, подняв одну руку кверху, другою схватив за руки умирающего, громко воскликнул:

– Заклинаю Богом Живым, клянись мне, что правду ты говоришь!

Тот презрительно скосился и торопливо вставил:

– Что мне врать? Видите – я умираю. – Продолжал свою исповедь.

Неизвестно, слушал ли дальше о. Гервасий. И того, что он узнал о деньгах, оставленных Масловым, которые так помогли и монастырю расцвесть, как сельский цветущий куст, и ему, игумену, строительствуя, забывать свои горькие слабости, – было более чем достаточно. Как сквозь сон, он слышал:

– Одному тебе, отец, сказал, душу отвёл. Пятьдесят лет в себе носил, теперь ты поноси!

О. Гервасий поднял голову и отшатнулся от умирающего: тот, закрыв глаза, улыбался во весь рот, обнажив гнилые зубы. Игумен перекрестился, прошептав: «да воскреснет Бог», по улыбка не исчезала, и когда он дотронулся до старика и сказал: «чему смеёшься, безумный?» – то узнал, увидел, что странник уже умер.