Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Алексей Михайлович запутался и умолк. Он был так многословен, потому что по выражению удивления, отразившемуся на старом лице дамы, понял, что он в чем-то ошибся и происходит какое-то недоразумение, но по мере того, как он все больше путал, старуха, казалось, все лучше понимала его слова, как будто большая их бессвязность придавала бблыпую ей сообразительность. Наконец, когда гость замолк окончательно, она затрясла головой, причем каждый кудряшек затрепетал отдельно, и, улыбнувшись, пролепетала, краснея:

– Да, это я!. вы поняли? Я не сомневалась в этом. Я очень редко ошибаюсь в людях. У меня есть… как это называется… нюх. Какое смешное слово! У меня есть нюх.

Она рассмеялась и, поправив лиловый газ, проговорила тоном девочки-заговорщицы:

– Но секрет! это наша с вами тайна. Дайте вашу руку. Не бойтесь, все кошки спят. Иногда я думаю, что они – шпионки и я – в Константинополе. Это так забавно. Ступайте осторожно, третья половица скрипит. Может быть, лучше разуться? Настоящий роман, я давно мечтала об этом. Если кто придет, я вас спрячу в шкаф! Все думают, что там эротические гравюры, а там корки сыра. Для мышей! хи-хи-хи … А мыши – для кошек.

– Мне тоже нужна французская книга. Казотт 1845 года, – проговорил наконец Дербентов.

Старуха долго молчала, потом раскрыла беззубый рот хохотом.

– Мы так и скажем! Вы – хитры, хитряга!

– Нет, мне действительно, нужна эта книга. Очень нужна.

Хозяйка опять помолчала, но теперь уже без смеха, сложив губы бантиком, наконец отвечала, манерясь:

– Я не знаю, будет ли это прилично. Вы, конечно, хотите, чтобы я вам ее принесла, чтобы я посетила вас…

– Зачем же вам беспокоиться? Я могу ее взять сейчас и заплатить за нее, у меня с собою деньги.

– Шш! разве можно говорить о таких вещах. Я не привыкла, чтобы выражались так откровенно. Но ничего, в вашем возрасте простительно делать неловкости. Напишите ваш адрес, имя, отчество и фамилию (Боже, как это романтично: я даже не знаю вашей фамилии!) и книгу (хи, хи, хи!), когда вы хотели бы у себя иметь.

– Но, право, мне так неловко утруждать вас.

– Ничего, ничего! Пишите! Имею же я право вам приказывать? Я горю нетерпением узнать. Поэзия – поэзией, но разве в имени, в любимой фамилии нет поэзии?.

Она говорила это, уже таща Дербентова к высокой конторке, темневшей у дальнего окна. Взяв бумагу, она прочла вслух «Алексей Михайлович Дербентов», – и остановилась мечтательно, потом прибавила, будто рассуждая сама с собою:

– Алексей Михайлович Дербентов! Мне нравится, могло быть гораздо хуже! Алексис! Ничего, по-моему мило.

Дербентову становилось не по себе: очевидно, женщина была или не в своем рассудке, или принимала его за кого-то другого. Но книгу достать нужно было во что бы то ни стало. Ему так живо представилось серьезное и бесконечно милое лицо Светловской, что он решил безропотно перенести весь этот вздор и нелепицу. Хозяйка словно перестала его замечать, продолжая стоять с бумажкой в руках, вздыхая и улыбаясь. Наконец, проговорила тихо:

– Меня зовут Поликсеной.

Тут с фырканьем вдруг пронеслось несколько пар когтистых лап, шум падающих книг, дребезг уроненного стакана, мягкие пощечины, – и прямо под ноги Алексею Михайловичу клубком скатились четыре кота, ударились об него, с яростным мяуканьем разлетелись в разные стороны, остановились, выгнув спины, потом опустили твердо-скрюченные хвосты, сели и заурчали сладким и зловещим басом.

В эту же минуту дверь отворилась, и на пороге показалась девушка лет восемнадцати с круглым, несколько кошачьим лицом, рыжеватыми волосами и огромными глазами. Она остановилась и принялась смотреть на Дербентова ласково и укоризненно, не обращая внимания ни на котов, ни на Поликсену, которая подскочила к ней, крича:

– Пошла вон, дрянь, шпионка! Сейчас же наверх! Марш! О, вы видите, Алексис, как я живу, кем я окружена. В собственной дочери я имею тюремщика. Но все это изменится, клянусь вам, и мы восторжествуем!

Дербентов не мог больше выдерживать. Наступив на одного из котов, он бросился из комнаты, но, обернувшись на пороге, успел заметить презрительную усмешку девушки, круглое лицо которой вдруг залилось краской, словно ей было стыдно.

Алексей Михайлович думал уже, что придется отказаться от надежды иметь Казотта 184S года, но Поликсена не потеряла, по-видимому, его адреса и в сумерки дня через два явилась к нему с узлом, в котором кроме книг, записанных им тогда, были еще и отобранные ею по собственной догадке. К удивлению, почти все принесенные книги были так или иначе интересны. Дербентов, поблагодарив старую даму, спросил о цене, но та не дала ему говорить, переконфузилась и стала уверять, что она ничего не знает, что книги – не ее, что это – подарок ему, Дербентову. Алексей Михайлович опять завязал книги, но Поликсена так умильно просила его не отсылать книг обратно, ему самому так хотелось их иметь, долго рассматривать на свободе, поставить себе на полки, лететь к Зинаиде Петровне, похвастаться своей удачей, что наконец он сдался, утешая сам себя, что в ближайшие дни он зайдет к Савве Ильичу, спросит о цене и заплатит ее. Поликсена радовалась, как девочка, что он согласился принять ее подарок. При ближайшем рассмотрении она оказалась вовсе не восьмидесятилетней старухой, что было бы и не совсем естественно при восемнадцатилетней дочери, а женщиной лет пятидесяти, которую старили постоянный грим, гримасы и полоумная прическа. Временами же, особенно когда лицо ее делалось покойным и мечтательным, ей можно было дать и меньше, гораздо меньше. Гостья осталась пить чай, ее веселило холостое хозяйство Дербентова, особенно когда он, уступив ей единственный стакан, сам приготовился пить из пустой фунтовой банки из-под варенья. Но, конечно, Поликсена была лишена рассудка. Сначала Алексей Михайлович подумал, что это – эротическое помешательство, и опасался несколько нападений со стороны жены антиквара, но видя, что женщина ограничивается гримасами да болтовней, стал прислушиваться к ее словам. Никакого реального смысла и логической связи в них не было, какая-то убедительность и детская уверенность делали их странно привлекательными; даже гримасничающие черты Поликсены не казались тогда лишенными прелести. Дербентов пугался, ловя себя на этой мысли, но сейчас ему делалось стыдно за свой страх, таким жалким и беспомощным существом представлялась ему его неожиданная гостья.