Елизавета Магнусгофская - Тринадцать - Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

— Помнишь Кузнецова Андрея? — спрашивает она.

— Андрей!

Еле сдержалась, чтобы громко не крикнуть этого имени девушка. Как можно так глупо спрашивать! Впрочем, разве может Марта знать, что Фрида день и ночь только и думает, что о нем, об Андрее…

Фрида овладела собой. И голос ее прозвучал совершенно спокойно:

— Который так хорошо пел?

— Вот, вот! Он ушел три года тому назад на военную службу да так и не вернулся к отцу. Племянница моя встретила его недавно в городе. Такой барин, говорит, стал, что Боже упаси! Совсем городской. Учится пению. Говорят — выступал уже где-то на концерте… Такой веселый!

— Не вспоминал нас?

— Как же! Поклон велел передать господину пастору!

— А мне нет?

— Тебе! — презрительно бросила Марта. — Где ему помнить тебя!

— Вместе учились…

— Мало ли девчонок было в школе!

Фрида повернулась к стене и закрыла глаза. Больно было, что он не прислал поклона… Веселый… Городской барин…

А в городе много барышень… Городских и красивых…

Пять дней пролежала в постели Фрида. Не выдержала больше. Тянуло на солнце, на воздух…

— Только не лежи ты, ради Бога, на солнце, — говорил отец, — сегодня 28 градусов даже в тени!

— Нет, папочка, я в лес…

В лесу не было душно. Начинался ветер. Когда Фрида вошла в лес, было еще тихо. Птицы в июле не поют. Еле слышно шептались ветви сосен. Но постепенно ветер крепчал. Лес ожил. Сосны заговорили. У каждой сосны свой голос. Каждая говорит на своем языке. Рассказывают. Предупреждают.

И хорошо тому, кто понимает голоса леса…

С опушки — высоко растет лес — видно все село. У кого зоркие глаза, разглядит даже, что золотая стрелка церковных часов показывает без пяти двенадцать.

Солнце высоко. Обливает лучами маленькие домики села. И не видит, что с запада ползет страшная грозовая туча.

Еще ожесточенней застонали сосны. Фрида закрыла глаза, слушая музыку леса. Но ветер донес и другие звуки.

— Десять… одиннадцать… двенадцать, — по привычке считала Фрида.

«Всегда двенадцать, никогда тринадцать или четырнадцать… — подумала она. — А впрочем, отец рассказывал, что где-то в городах часы бьют до двадцати четырех… Я бы хотела слышать, как пробьет тринадцать… четырнадцать…»

— Завтра ночью, когда услышишь, что пробьет тринадцать, ты умрешь!

Кто сказал это?

Испуганно оглянулась Фрида. Слова раздались как будто над самым ухом. Никого. Ничего. Сзади пустой лес. Стонут только сосны. Ах, как жалобно стонут они! Но кто же говорил сейчас? Кто сказал эти жуткие, жестокие слова?

Разве не был это голос Андрея? Да нет, Андрей никогда не мог бы сказать таких жестоких слов!

— Андрей!

Ближе надвигается туча. Душным становится воздух. Тяжко дышать. Громче стонут сосны.

— Неужели я умру?

— Когда пробьет тринадцать… Завтра ночью…

Фриду нашли на опушке леса крестьянские девушки, спешившие с поля укрыться от грозы…

Пастор не мог уснуть всю ночь. Под вечер, придя в себя, рассказала ему о странном голосе Фрида, и страшное беспокойство овладело его душой.

— Не может пробить тринадцати, — следовательно, она останется жива, — говорил он себе, ложась в постель. И твердо решил завтра с утра послать в город за доктором.

Всю ночь ворочался он с боку на бок, вставал, ходил смотреть, как спит Фрида, возвращался назад и снова ворочался с боку на бок. И когда он слышал, как били церковные часы — двадцать пять лет привык их слышать пастор, и бой их был так знаком, так симпатичен, как голос старого друга, — сердце его болезненно сжималось.

И возненавидел он сегодня и эти часы, и их знакомый бой…

Утром, послав в город за доктором, пастор направился к Фриде. Она не спала.

— Ну как, детка?

— Хорошо, папа. Кружится только голова.

— Я послал за доктором.

— Напрасно, папа. Я ночью умру…

— Фрида, перестань! Ведь это глупо! Ты отлично знаешь, что наши часы не могут пробить тринадцати. Нельзя придавать значения какому-то бреду!

— Ну, не буду… Только последнее… Последнее мое желание, папа… Ты помнишь Андрея Шальха? Сына кузнеца? Он учится в городе пению… Когда-нибудь ведь он же вернется сюда… Повидать родителей… Братьев… И тогда пусть он придет на мою могилу… И споет какой-нибудь хорал… Я очень любила его голос… И я услышу, когда он будет петь… Пусть он споет:

— Ты сделаешь это, папа? Обещаешь?

Пастору захотелось плакать. Он молча кивнул и быстро вышел из комнаты.